Изумительное буйство цвета

У нее тонкие каштановые волосы, заплетенные в две длинные косички. Эти косички слишком уж тоненькие и заканчиваются крошечными, как перышки, завитками. Мне вспоминаются девочки в школе, которые ходили вот с такими прическами и никогда не стригли волосы. Они просто не давали им вырасти густыми и красивыми. Девочка выглядит лет на восемь, она сковыривает с ногтей оставшиеся кусочки бордового лака. Она демонстративно придвинулась к маме слишком близко.

— Я хочу сесть, — вновь говорит она, тихо, но настойчиво.

У нее очень бледное лицо, а кожа под глазами имеет фиолетовый оттенок, как будто она не спала всю ночь. Глаза огромные — синие и очень яркие. Должно быть, она старше, чем мне вначале показалось. Девочка придвинулась к матери еще ближе и злобно смотрит на нее.

— Садись на пол, — говорит мама и отталкивает ее.

Девочка неохотно сгибает колени и приседает на пол, не разваливаясь, а собираясь в плотный аккуратный комочек.

Теперь она поднимает глаза на меня; ее взгляд уверен и настойчив, как будто она думает, что может так меня загипнотизировать, что я пересяду. Пробую ей улыбнуться, но не встречаю никакого ответа и отвожу взгляд.

— Ма-ма-ма-ма… — лепечет малыш.

— Генри! — говорит мама радостно, берет его за ручки и раскачивает на коленях вверх-вниз.

Он хохочет. Смех долог, заразителен, удивительно мелодичен, с ритмичными всплесками.

— Есе, — повторяет он снова и снова. — Есе… есе…

Я наблюдаю за ним. Мне хочется протянуть руку и потрогать его пухлые ручонки, поцеловать его в толстые щеки, сделать так, чтобы он, смеясь, смотрел на меня. Я улыбаюсь ему.

Девочке интересно это веселье. Она дотрагивается до малыша.

— Генри, — зовет она ласково, щекоча ему локоток.

Генри пытается обернуться и посмотреть на нее, от этого ритм его подпрыгиваний нарушается.

— Оставь его в покое, Меган, — резко говорит мать.

Рука Меган безвольно опускается, и она отворачивается.

Я снова ловлю ее взгляд и сочувственно улыбаюсь. На этот раз замечаю ответный отблеск в ее глазах, усмешка пробегает по ее лицу. Мама опять начинает подбрасывать Генри на коленях, но тот утратил к прыжкам весь интерес. Он засовывает в рот палец и сразу же начинает сосать. Однако палец вскоре выскальзывает, и малыш начинает пищать. Мне хочется взять его, посадить к себе на колени, крепко сжать в объятиях.

— Миссис Мэйтленд. — Медсестра называет мое имя. — Знаете номер кабинета?

Я киваю и быстро иду по коридору к комнате доктора Кросс.

Она ждет меня. Видимо, ей позвонили из регистратуры.

— Привет, Китти. Проходите и садитесь.

Создается впечатление, что она всегда рада меня видеть. Но я не очень-то поддаюсь этому приятному ощущению, так как понимаю, что она вынуждена так разговаривать с каждым к ней приходящим. Это и есть профессионализм.

Сажусь. Невидящим взглядом смотрю в потолок, потом в окно, сквозь жалюзи. Им нужно сделать окна с зеркальными стеклами: тогда все, кто находится в помещении, смогут смотреть на улицу, а люди с улицы будут видеть только свое собственное отражение. У них будет возможность узнать непосредственно перед посещением врача, насколько плохо они выглядят.

Я рассказываю доктору Кросс о том, как умерли бабушка с дедушкой. Рассказываю о похоронах. И останавливаюсь. Она понимает, что есть что-то еще, и ждет. Не подталкивает и не подгоняет. Я перебираю в уме разные фразы, потом сдаюсь и позволяю словам выстраиваться так, как они сами того хотят.

— Моя мать вернулась из мертвых, — говорю я. — Моя дорогая мама. И тут оказалось, что она вовсе не моя мама.

Я рассказываю ей эту историю о Маргарет и Дине, о моей реакции на это ужасное предательство со стороны отца, который оказался вовсе не моим отцом, и братьев, которые тоже мне не братья.

Она слушает, но сразу не отвечает. Кажется, она все обдумывает. Поэтому получается, что я сижу в ее тишине, обернувшей меня, как одеяло, ставшей для меня удобным защитным слоем. Все то смущение, гнев, одиночество, которые кружились, перегоняя друг друга, в моем сознании, кажется, куда-то на время отступили. Мне хотелось бы просидеть вот так весь день.

— Джеймс знал об этом? — спрашивает она.

— Говорит, что нет, — отвечаю я после некоторых колебаний.

— Вам не кажется, что нам стоит ему доверять?

Мне нравится, как умело она определяет самое больное место.

— И как вы теперь собираетесь звать отца?

Этот вопрос застает меня врасплох. Я так устала от решения проблемы, как обращаться к матери, от осознания себя в новой роли, что даже и не подумала, что больше не могу называть папу папой. Не могу я звать его и по имени, а другие варианты мне просто в голову не приходят.

Непонятно откуда, но доктор Кросс уже все это знает.

— Может, все-таки стоит так и продолжать всегда звать его отцом?

Я испытываю странное облегчение.

— Вы разговаривали с ним после того, как все это произошло?

— Нет, — говорю я.

Он приходил ко мне. Я слышала, как он звонил в звонок, стучал в дверь, кричал в щель почтового ящика. «Китти! — звал он. — Китти, мне нужно поговорить с тобой». А потом более спокойно: «Пожалуйста, позволь мне войти, Китти. Пожалуйста».