Изумруд раджи

Она вдруг вскочила и, подбежав к столу в центре комнаты, начала листать страницы лежащей на нем иллюстрированной газеты. Внезапно ее рука повисла в воздухе над одной из страниц; потом она выпустила из рук газету, которая упала на пол, и медленно вернулась на свое место. У нее опять быстро изменилось настроение, и теперь она казалась совершенно другим человеком. Она стала очень спокойной, почти суровой.

– Сделайте все распоряжения относительно Растонбери, я бы хотела там спеть, но с одним условием: опера должна быть «Тоской».

Коуэн засомневался:

– Это будет очень трудно – для частного спектакля, знаете ли, декорации и все такое…

– «Тоска» или ничего.

Коуэн пристально посмотрел на нее. То, что он увидел, кажется, убедило его, он коротко кивнул, встал и тихо произнес:

– Посмотрю, что я смогу сделать.

Назоркофф тоже встала. Казалось, ей хотелось объяснить свое решение, что случалось нечасто.

– Это моя самая великая роль, Коуэн. Я могу спеть эту партию так, как не пела ни одна другая женщина.

– Это прекрасная роль, – сказал Коуэн. – Джерица в прошлом году имела в ней огромный успех.

– Джерица! – вскричала певица, краска залила ее щеки.

Она пространно высказала ему свое мнение о Джерице.

Коуэн, привыкший выслушивать мнения певцов о других певцах, абстрагировался и слушал невнимательно, пока она не закончила тираду, а затем упрямо возразил:

– Во всяком случае, она поет «Vissi D’Arte»[17], лежа на животе.

– А почему бы и нет? – спросила Назоркофф. – Что может ей помешать? Я спою, лежа на спине и болтая в воздухе ногами.

Коуэн совершенно серьезно покачал головой.

– Я не думаю, что до этого дойдет, – сообщил он ей. – Все равно такие вещи имеют успех, вы знаете.

– Никто не умеет петь «Vissi D’Arte» так, как я, – уверенно ответила Назоркофф. – Я пою монастырским голосом, как учили меня добрые монашки много лет назад. Голосом мальчика из хора или ангела, без чувства, без страсти.

– Я знаю, – искренне сказал Коуэн. – Я вас слышал, вы поете чудесно.

– Это искусство, – сказала примадонна, – платить цену, страдать, терпеть и в конце не только все узнать, но также иметь силы вернуться, вернуться к самому началу и вернуть утраченную красоту детского сердца.

Коуэн с любопытством взглянул на нее. Пола смотрела куда-то мимо него странным, невидящим взглядом, и что-то было в ее взгляде такое, что его пугало. Ее губы слегка приоткрылись, и она тихо прошептала про себя какие-то слова. Он едва их услышал.

– Наконец-то, – прошептала она. – Наконец-то – через столько лет!

II

Леди Растонбери была женщиной и честолюбивой, и артистичной, и очень успешно держала эти оба качества в узде. Ей повезло – у нее был муж, который не думал ни о честолюбии, ни об искусстве, поэтому ничуть ей не мешал. Граф Растонбери был крупным, плотным мужчиной, интересующимся только лошадьми, и больше ничем. Он восхищался своей женой, и гордился ею, и радовался, что его большое состояние позволяло ей претворять в жизнь все ее проекты. Частный театр построил меньше ста лет назад его дед. Он был главной игрушкой леди Растонбери: она уже давала в нем драму Ибсена и пьесу ультрасовременной школы – сплошные разводы и наркотики, – а также поэтическую фантазию с декорациями в стиле кубизма. Предстоящая постановка «Тоски» вызвала широкий интерес. Леди Растонбери устраивала в честь этого роскошный прием, и весь высокопоставленный Лондон съехался на него.

Мадам Назоркофф и ее труппа прибыли перед самым официальным ленчем. Новый молодой американский тенор, Хенсдейл, должен был петь партию Каварадосси, а Роскари, знаменитый итальянский баритон, – Скарпиа. Затраты на постановку были огромными, но это никого не волновало. Пола Назоркофф была в прекрасном настроении, она была очаровательна, благожелательна, в своем самом привлекательном и космополитичном образе. Коуэн был приятно удивлен и молился, чтобы такое положение вещей сохранилось и дальше.

После ленча вся труппа пошла в театр и осмотрела декорации и различное оборудование. Оркестром дирижировал мистер Сэмюель Ридж, один из самых известных английских дирижеров. Казалось, все идет без сучка и задоринки, и, как ни странно, это беспокоило мистера Коуэна. Он более свободно чувствовал себя в атмосфере неприятностей, а это необычное спокойствие его тревожило.

– Все идет слишком уж гладко, черт возьми, – бормотал мистер Коуэн себе под нос. – Мадам похожа на кошку, которую накормили сметаной, это не может продолжаться долго; что-то должно случиться…

Вероятно, в результате длительного контакта с миром оперы у мистера Коуэна развилось шестое чувство, и его прогнозы оправдались. Было уже почти семь часов вечера, когда горничная-француженка Элиза вбежала к нему, очень расстроенная:

– Ах, мистер Коуэн, пойдемте быстрее, я вас умоляю, быстрее!..

– В чем дело? – с тревогой спросил Коуэн. – Мадам опять что-то вывело из себя – устроила нагоняй, а?

– Нет-нет, это не мадам, это синьор Роскари: он болен, он умирает!

– Умирает?.. О, пойдемте!