Изверги

Впрочем, время шло, а никаких бед пока не случалось. Град жил, как живал каждый год об этой поре. Разбредались по озерцам, болотинам да проглоченным разлившейся Истрой луговинам ватаги молодых охотников – подстерегать опускающиеся для отдыха пролетные стаи водолюбивой птицы.

Родовичи поопытней дегтярили да конопатили большие челны-дальноплавы, отбирали и готовили предназначенную для торга долю общинного достояния…

Скоро осыпятся, облетят метелями белоснежных лепестков хрупкие цветы – несказанная красота, каждую весну на несколько дней рождаемая хищными ветвями терна… Скоро, очень скоро плыть на торг общинным челнам – как только развернутся в крохотные липкие листья набухшие, уже успевшие треснуть почки берез…

Белоконь обещал беды до первой листвы.

Не бывало такого, чтобы Белоконево обещание не сбылось.

* * *

Кудеслав ждал старейшину. Утром на Велимиров двор примчался взъерошенный босоногий (вот она, главная примета настоящей весны!) малец и прокричал, что Яромир требует к себе Мечника – не так чтобы прямо бегом, но поскорее. Кудеслав (он в это время колол щепу для растопки) промедлил самую малость – только докончил полешко. Но когда он явился к общинной избе, оказалось, что Яромира дома нет: старикам примерещилась в назначенных для торга мехах какая-то порча, и родовому главе пришлось идти разбираться.

Хранилище запасов мягкой рухляди стояло в самом сухом месте града, близ лесных ворот – лесной конец заметно выше речного. Идти туда Кудеславу не хотелось: старейшина ведь не на бездельные посиделки пошел, так и нечего толочься над душой у занятого человека. Мечник уселся на завалинку под стеной общинной избы и принялся ждать.

Ждать пришлось долго. Он успел озябнуть – все-таки еще холодновато было в тени, особенно если сидеть неподвижно; да и Кудеславова одежда (мешковатая рубаха и штаны из тонкой некрашеной кожи) не очень-то подходила для подобного ожидания. Он ведь так и пошел, как был, даже не подпоясался. Впрочем, что там кожаная рубаха – ноги в сапогах и то озябли.

Мечник, однако, неудобством не озабочивался. Кудеславовы мысли витали далеко от заклякшего в неподвижности тела, и были они (мысли то есть) не шибко веселыми.

С Векшей ему так и не выпало перемолвиться: не то что о главном, наиважнейшем – даже единого словечка сказать не удалось.

Он ушел в ночную сторожу сразу, как только очнулся Белоконь, а очнулся тот очень быстро. Только и успели Яромир с Мечником доволочь обмякшего, грузного волхва до полатей да кое-как уложить его; только и успел Кудеслав убедиться, что хранильников обморок не опасен, и, оглянувшись, заметить спину ускользающей обратно за полог Векши; только и успел Яромир скоренько выпроводить гостей, наказав каждому не болтать понапрасну (Звану старейшина предложил остаться, но тот, поблагодарив с поклоном, сказал, что не хочет стеснять, перебудется у Шалая)… Когда же Яромир и Мечник вновь обернулись к полатям, волхв уже сидел, упираясь ладонями в колени. Выглядел он почти как обычно, только время от времени встряхивал головой да тихонько мычал, словно похмельем мучился.

Первые тогдашние слова Белоконя предназначались Кудеславу:

– Ты вроде говорил, будто этой ночью место твое в охороне? Ладно, ступай. Извиняй, что не дали толком отдохнуть перед бессоньем.

Мечник не помнил, когда это он говорил такое. Думал – это было, но чтобы вслух… Неужели мысли с этакой ясностью могут обозначивать себя на лице? Вряд ли… А хоть бы и могли – хранильник-то, хоть и рядом сидел, а в Кудеславово лицо не заглядывал.

Уже в сенях, накидывая полушубок, он услыхал, что между волхвом и старейшиной затеялся негромкий разговор. Мечник не вслушивался: раз отпустили, значит беседа не для его ушей. Ну и ладно – Кудеславу без того хватало всяческих впечатлений. Даже через край.

А утром – восток только-только начал сереть – сторожам пришлось отворять для волхва лесные ворота. Для волхва и для Векши.

Кудеслав тогда не спустился с тына, остался на скрипучем настиле рядом с Кощеем и еще двумя поленившимися слазить вниз мужиками. Ночь-то к концу, а тут слазь да снова залазь – ну его; небось те трое, что спрыгнули первыми, сами управятся. Мечник очень старался убедить себя, что именно так он и думает, а сам глядел, как тяжкая воротина нехотя уступает людским рукам, отваливается в сторону; как выезжает за тын хранильник – весь в белом, на статном белом жеребце…

Векша замешкалась. Она вновь была одета парнишкой (Кудеслав так и не понял, почему Белоконь, беря ее с собою, не приказал одеться по-правильному), и кто-то из отворявших ворота сердито буркнул ей: "Ну, чего уставился? На мне, чай, узоров нет!", а другой добавил: "Ехай давай, неча ворота без толку держать нараспашку!" Но она все мешкала, вглядываясь в стоящих возле отворенного выхода, потом – в смутно темнеющие на тыне фигуры…