Известный Алексеев. Т. 6. Избранные стихотворения

Ну и беги в свою запредельность,

коль охота!

Откуда ты?

    Оттуда, из запредельности.

    Черт знает, что там творится!

Вот видишь!

Посидел бы лучше в кресле

у горящего камина!

Куда же ты опять?

    Туда, в неведомое.

    Быть может,

    тем меня ждут.

Ну и катись в свое неведомое,

ну и катись!

Откуда ты опять?

    Оттуда, из неведомого.

    Меня там никто не ждал.

Вот то-то!

Посидел бы лучше на бревнышке

в лесу у костра!

Но где же ты теперь?

    Здесь, в непостижимом.

    Давно собирался

    сюда заглянуть.

Гордый

Человек не успел вскочить в автобус,

и ему прищемило ногу дверью.

Автобус тронулся,

и человек поскакал за ним

на одной ноге.

Все кричали:

– Остановите, остановите машину! —

    А человек скакал за автобусом

    и смущенно улыбался.

Все кричали:

– Откройте, откройте дверь! —

    А человек и автобус

    удалялись.

Когда дверь открылась,

человек не сел в автобус —

пошел пешком.

– Гордый! – сказали все.

А человек шел по улице

и блаженно улыбался.

А человек понял,

что ему некуда торопиться.

Жизнь и смерть бумажного листа

На асфальте

лежит большой измятый бумажный лист.

Налетает ветер.

Лист подпрыгивает

и плавно пролетает по воздуху

несколько метров

    (наслаждается жизнью!).

Опустившись,

он застывает в красивой позе

    (любуется собой!).

Потом он тихо ползет вдоль тротуара,

загребая опавшие листья

    (делает вид,

    что не прочь и поработать!).

Потом он катается по асфальту,

как мальчишка – по траве

    (валяет дурака!).

Потом снова подпрыгивает

и летит куда-то в сторону

    (предчувствует что-то недоброе!).

На лету

его сбивает грузовик

и подминает под свои колеса.

Раздавленный,

сплющенный,

он еще подает признаки жизни,

но на него наезжает вторая машина,

и это

уже конец.

На асфальте

лежит мертвый бумажный лист.

Мир праху его!

Сушки

В полуверсте от рая

на зеленой лужайке

сидели два юных ангела

и грызли сушки.

– Не хотите ли сушек? —

    сказал среброкудрый ангел.

– В раю сушек не купите! —

    добавил златокудрый ангел.

– Спасибо! – ответил я

    и двинулся в сторону ада

    (зачем же мне рай без сушек?).

У самого входа в ад

на бурых камнях

сидели два старых черта

и лопали сушки.

– Могу предложить вам сушку! —

    сказал свинорылый черт.

– В аду не достанете сушек! —

    добавил козлоногий черт.

– Благодарствуйте! – сказал я

    и направился прочь от ада

    (без сушек кромешный ад

    не нужен мне и подавно!).

Зашел в булочную

и купил кулек сушек.

Не надо мне ни рая,

ни ада —

обойдусь.

Простота

Все не так-то просто.

Все поразительно сложно,

    обескураживающе сложно,

    удручающе сложно,

    утомительно сложно.

Все переплелось

    перехлестнулось

    запуталось,

    перемешалось.

Куда же подевалась простота?

Да вот же она,

    простота-душенька,

    простота-лапушка!

Да вот же она,

    красавица наша писаная,

    красавица синеглазая!

Вот она, скромница,

    стоит, опустив ресницы,

    и тихонечко дышит.

Другу

Будь светел, милый друг,

не угасай,

будь светел!

Твой долг – сиять,

твой долг – всегда светиться.

Запомни: мир погибнет,

если ты

не будешь постоянно светел.

Когда вокруг светло,

ты не ленись —

будь неприметно,

но упорно светел.

Когда же вдруг

погаснут все огни —

один светись,

один сияй во мраке.

Пред ликом жизни

и пред ликом смерти

будь равно светел,

будь отважно светел.

Жизнь поглядит на тебя

    и удивится,

    и всплеснет руками,

    и рассмеется.

Смерть подойдет к тебе

    и смутится,

    и остановится,

    и помедлит.

И после смерти,

дорогой мой друг,

ты будь, как прежде,

неизменно светел!

Рукопожатие

Пустынная улица.

За мною кто-то идет —

слышен стук шагов.

    Сворачиваю в переулок

    и прибавляю шагу.

Пустынный переулок.

За мною по-прежнему кто-то идет —

шаги стали громче.

    Сворачиваю во двор

    и пускаюсь бегом.

Пустынный двор.

За мною кто-то бужит,

оглушительно топая ногами.

    Посреди двора

    я останавливаюсь.

Подбежав ко мне,

запыхавшийся человек

крепко пожимает мне руку.

– Извините, – говорит человек, —

но мне так хотелось

пожать кому-нибудь руку!

2

«как тяжелые авиабомбы…»

как тяжелые авиабомбы,

падают века в прошлое,

пробивая этажи истории

и взрываясь где-то делеко внизу.

Как пустые ящики из-под картишки,

падают годы

на сырое бетонное дно века

и там лежат,

пока не понадобятся.

Как дождевые капли,

капают дни на ладошку ребенка.

И он смеется —

щекотно ему.

Ивану Федоровичу Крузенштерну

Ваш гордый силуэт

эффектен.

Он темнеет

на фоне кранов

и багрового заката.

Чем восхищались вы,

скитаясь по морям,

пересекая океанские пространства?

Что потрясяло вас

на дальних островах,

у побережий незнакомых континентов?

Не страшно ли

на Огненной Земле —

там все горит небось

и все черно от копоти?

Каков он, свет,

вокруг которого так долго

вы плыли, —

приглянулся ли он вам,

иль были вы слегка разочарованы?

Ваш силуэт

уже неразличим —

закат угас.

Но ведь не так уж дурно

стать бронзовым,

не так уж утомительно

стоять здесь,

на граните

у Невы,

сложивши руки на груди,

признайтесь!

«Малые Голландцы»

Глядя на полотна «малых голландцев»,

вспоминаю:

на этом стуле с высокой спинкой

я когда-то сидел

(удобный стул),

из этого бокала дымчатого хрусталя

пил темное пиво

(его вкус трудно позабыть),

этой салфеткой льняного полотна

вытер подбородок

(так и осталась она, смятая,

на столе),

в это окошко с цветными стеклами

я глядел на улицу

(по ней бродили бездомные собаки).

Как все хорошо сохранилось!

Но где же я сам?