Изыде конь рыжь...

Рустам работал до двух ночи: все равно выходить из здания Парфенов запретил. Ждали бронированную машину до казарм, но она все задерживалась. Снаружи стреляли, взрывали, кричали – вакханалия как началась на заре, так и не унялась после заката. Напротив, кажется, набирала обороты. Нурназарову было все равно, хотя городские беспорядки – забота жандармерии. Он еще не вжился в свою новую роль, не считал, что мятеж и его касается. Вот расколоть все-таки Рыжего, предъявить ему убедительные доказательства, надежные улики, добиться признания, выйти на Лихарева с настоящим составом – другое дело. Вопрос чести, в конце концов.

Наверное, он немножко спятил. Тут мятеж, восстание, переворот, погром, поджоги, взрывы, – а Нурназаров ищет подходы и способы. Один на всем этаже, набросив на плечи пальто, то выписывал, то закапывался в папки; а на душе скребли кошки. С утра он примчался к Парфенову с идеей, такой простой и очевидной: Рыжий не любит темноты и пуще того – одиночества. Чем ломать об него казенную мебель, проще засадить в карцер. О том, что такое сто первая камера, он узнал уже после – узкий бетонный пенал без отопления, можно сидеть, можно даже лечь, если жить надоело, учитывая наружные ночные -34. Летом тоже не сахар. Туда за последние годы никого и не сажали, вот и лампу перегоревшую не сменили.

Холод, одиночество и темнота, значит?..

Обнаружили это в приюте, сразу. Оставшись один без света, найденыш сначала кричал, потом начал задыхаться – и едва не умер. Так же боялся мороза. Несколько лет спустя его удалось расспросить, и выяснилось, что воспитанник ничего не помнит, только знает – не помнит, а знает, что сначала была собака, а потом они ее убили – а что уж там такого страшного случилось с ним в холодной темноте, Бог разберет. Может, ничего страшней самих холода и темноты, много ли двухлетке надо? К подростковому возрасту страх пропал – так говорила медицинская карта, а вот Рустам думал, что Рыжий просто научился лучше прятаться.

И мнение это высказал. Так что нынешняя сто первая была делом его длинного языка.

Нурназаров спустился вниз, в подвал, осмотрелся, ища сходство и различия с привычным. Слепая кафельная стена, вымытая до блеска, напротив – ряд тяжелых дверей с глазками, немного, всего шесть. Пахнет хлорной известью, пылью, холодом. Не скажешь, что обжитое заведение. У двери – рядовой навытяжку, над ним болтает ретранслятор, в тупичке – стол, за ним – давешний мордатый унтер, перед ним – стакан с чаем, посередине на стуле – регистратор, которого Рустам видел с утра в кабинете Парфенова. И день, и ночь на службе...

Звук догнал не сразу. Ретранслятор, что-то звучно декламировавший (вот диво-то, кто же ночью радиоспектакли транслирует нынче?), поперхнулся, протянул «м-мнэ-э...» Вот этот голос, в отличие от гладкой речи чтеца, Нурназаров узнал.

- Даже так? – спросил кого-то Рыжий, – Ну ладно. «Он говорит: "Под окошком двор в колючих кошках, в мертвой траве, не разберешься, который век. А век поджидает на мостовой, сосредоточен, как часовой. Иди – и не бойся с ним рядом встать. Твое одиночество веку под стать. Оглянешься – а вокруг враги; руки протянешь – и нет друзей; но если он скажет: "Солги", – солги. Но если он скажет: "Убей", – убей». Мнэ-э... «А когда уплывем и утонем, поглядим, удивленно привстав, что там птицы клюют на бетоне и на прочих пустынных местах» «Улетает птица с дуба, ищет мяса для детей, провидение же грубо преподносит ей червей»... Не оттуда. Едем дальше. «Мы уходим к островам, тень в тень, след в след, мы последний караван, никого за нами нет...» Знакомо. «Как будто страшной песенки весёленький припев – идёт по шаткой лесенке, разлуку одолев. Не я к нему, а он ко мне – и голуби в окне... И двор в плюще, и ты в плаще по слову моему. Не он ко мне, а я к нему – во тьму, во тьму, во тьму».

- И давно этот концерт? – поинтересовался Нурназаров.

- Четвертый час пошел. Они, видно, речи читать привычные... – откликнулся регистратор, приникая к планшету. – Седьмой лист, господин следователь!.. Иное даже и ничего.

Во тьму, во тьму, во тьму...

- Переведите его в обычную камеру, – велел Рустам.

- Простите, господин следователь, не могу. – Унтер медленно встал и так же медленно вытянулся во фрунт. – Права не имею. Его Высокопревосходительства приказ. Если он отменит, тогда с радостью.

- «Шагами измеряют пашни, а саблей – тело человеческое. Но вещи измеряют вилкой», – сказал ретранслятор и добавил: – А ничего.

- Но если он скажет: «Убей»... Кгхм, – прокашлялся Нурназаров. – У вас соображение есть? Там сколько сейчас градусов? Если он к утру окочурится, Его Высокопревосходительство вас что, поблагодарит? Вы российская жандармерия или кто – банда, лавочку грабящая?! Вы его еще водой облейте, что ли?

- Ну, вы же слышите, – подал голос регистратор. – Он меня замучает еще. Господин следователь, вы позволите?

- Слушаю.