Изыди

Чемоданова боялись не только губари - у него и начальники караулов (мы называли их сокращённо «начкарами») по струнке бегали. Более того - молодые лейтенанты и даже целые капитаны всяких рангов имели перед ним вид заискивающий и подобострастный. Мичман то и дело командовал: «Капитан третьего ранга, двух губарей - на кладку стены» или «Эй, лейтенант, выдели человечка - пусть плац подметет». – «Есть, так точно, будет сделано», - рапортовали каптеранги и лейтенанты, забывая, что вполне можно было ответить пузатому и неряшливому мичману «Хорошо!», «Ясно!», «Понятно!», не роняя офицерского достоинства. О том, что они строевые командиры, начкары вспоминали только ночью. Почти каждый караул практиковал ночные забавы - подъёмы по тревоге. Особенно зверствовал караул батальона морской пехоты. Его начкары проявляли редкую изобретательность, «назначая» то извержение вулкана, то цунами высотой двадцать метров, то землетрясение в шесть баллов, то нападение Б-52 с авианосцев американского седьмого флота, то, на худой конец, просто пожар или проверку личного состава арестантов. По одной из перечисленных тревог полагалось быстро вскочить с «самолётов» - двух сколоченных между собой досок для спанья, - обуться и с «самолётами» под мышками выстроиться на плацу. И - о, горе опоздавшим! Потому как все успевшие к построению отправлялись досматривать свои недосмотренные сны про гражданскую жизнь, а вот замешкавшимся предстояло слушать лекцию про извержение вулкана, цунами, Б-52 и далее по списку.

В тот наш заезд-арест мы с Глебом попали на караул морпехов. От особо умных я предпочел дистанцироваться, а вот Лука по неосторожности, что называется, попал. «А Б-52, товарищ капитан-лейтенант, с авианосцев не взлетают, они вообще здесь не базируются», - решил блеснуть знаниями приятель. За что ему досталось по полной: караул «тренировал» слишком умного ефрейтора до утреннего подъёма.

Морского пехотинца за нарушение формы одежды (ремень, болтающийся ниже ватерлинии) сняли прямо с его поста и присоединили к нам, губарям. Уютное караульное помещение с мягким матрасом морпех сменил на деревянный самолёт в арестантской камере. Ночью его били долго и жестоко. Его «родной» караул сменился, оставив парня на расправу только что раздраконенным губарям, и поэтому спасти его никто уже не мог. Морской пехотинец был обречён и к утру отдал Богу душу. И как это ни прискорбно для меня, ефрейтор Луконин был в числе самых активных, решивших судьбу несчастного.

Тот же розовощёкий следователь произнёс свою любимую фразу: «Кто сознается, тому зачтётся явка с повинной». Но никто не вышел. Нам с Глебом это был второй урок после хорошо усвоенного первого - истории с вдовой и очной ставки.

Камер на морской гауптвахте было несколько. Сблизившись между собой, губари распределялись по группам и место для ночлега выбирали самостоятельно. Когда следователь стал меня допрашивать, я, воспользовавшись неразберихой, сказал, что мы с Глебом в ту ночь «содержались» не в той камере, где убили несчастного морпеха, а в другой - самой дальней.

… - Кто сказал «мичман-шкатулка»?

Чемоданов, несмотря на всю свою грозность, являлся подходящим объектом для солдатского юмора, и сам был не прочь пошутить. Его чёрная шинель ниже третьей пуговицы блестела от постоянного затирания собственных плевков и выглядела, как старая замшевая заплата. Плевать грозный начальник гауптвахты любил много и часто. И понимая, что по причине округлости груди и кое-чего пониже плевки только этих самых округлостей-то и достигали, ему приходилось так же много и так же часто их вытирать под собственные незабываемые устные перлы:

– Все идёт не так, как будет…- птьфу…

– Вы все будете подвергнуты внешнему осмотру…- птьфу…

– …и пока лопата не поцелует донышко… - птьфу…

Донышко было у деревянных туалетов в конце плаца, белёных гашёной известью, от которой в туалетах должно было сверкать, по выражению Чемоданова, как в медицинском кабинете. Не забывались и гальюны (те же туалеты, но в помещении). Донышки у всех санузлов должны были обнаружить лопаты провинившихся, осмелившихся тихо, но так, чтобы слышали все, сострить в строю: «В чемодан или сундук положил я свой мундштук?».

Если на гарнизонной губе было комфортно, то на морской – весело. Но я никогда не забуду морпеха.

– Где матрос Дорофеев? Опять спит? А ну-ка трое суток ему, – раздавался по нескольку раз на дню громкий голос начальника гауптвахты.

Матроса Дорофеева Чемоданов находил спящим, приютившимся в каком-нибудь укромном углу. Бедняга вставал рано: приготовить сначала завтрак, потом обед, а после обеда сразу приступал к ужину. Он был коком на гауптвахте и ходил постоянно заспанным. Мы удивлялись, как в таком сонном состоянии ему удавалось готовить еду, ни разу не упав ни в один из огромных котлов. Арест матроса-кока заканчивался ровно за час до очередной готовки. Весь штат гауптвахты, состоявший из начальника и старшины, губари, а также караул кормились у Дорофеева.