Изыди

Намек Бориса я понял: если мой первый роман провалится, меня скормят желтопузым рептилиям. И я уже никогда не выкуплю дом обратно… Нет-нет… Кажется, я много возомнил о себе. Чтобы «провалиться» как автор книги, сначала надо им стать, попасть в недосягаемую касту писателей. Известные авторы для меня были и остаются богами, сошедшими с книжного Олимпа. Магическая сила слова всегда манила меня. Писатели являлись создателями волшебного потустороннего мира, получившими благословение самого Всевышнего (никак не меньше). Я считал их счастливчиками. Цензура и запреты, царившие на просторах СССР, со скоростью молнии делали некоторых писателей известными благодаря многочисленным любителям вкусить запретные плоды. По ночам, с фонариками под одеялами, те пытались распознать в свеженьком самиздате тщательно зашифрованный антисоветский смысл, чтобы утром разнести его по умам, как птицы - семена. А уж кого печатали официально, те и вовсе становились небожителями со всеми вытекающими - успехом, известностью, почётом и заграницей в придачу.

Впрочем, всё это уже в прошлом. А в настоящем - бескрайний книжный океан, разобраться в котором сложнее, чем в китайской грамоте. Сегодня надо выпрыгнуть из штанов, чтобы снискать известность на литературной ниве. И не просто выпрыгнуть, а оставить их там, где выпрыгнул, и скакать галопом у всех на виду до тех пор, пока тысячный зритель (не читатель!) не ткнёт пальцем: «Ну и ну! Ну, удивил, право, удивил!» Надо несколько недель, а то и месяцев, бубнить на ТВ о том, что, мол, на литературном небосклоне зажглась новая звезда. И только после этого многомесячного бубнёжа на всех каналах можно спокойно сказать: «ящик» сделал своё дело - писатель появился. После чего разрешается сесть Богу на плечи. Не возбраняется даже свесить ноги ему на грудь. Когда начинают издавать, Всевышний уже не нужен, поэтому с ним можно не церемониться.

Увы, я пока никак не могу разогнаться. Мне нужна мысль человека из народа. Предложенная Борисом тема, конечно, интересна, но исключительно в качестве фона чего-то глобального. Приятеля идеи вселенского масштаба волнуют тоже, но ровно настолько, насколько это даёт ему возможность безграничной личной свободы.

– Личная свобода - это свобода любви, возможность познавать мир без всяких ограничений. Если мужик внутренне несвободен, то он не свободен, прежде всего, в отношениях с прекрасным полом, - разглагольствовал Борька, оседлав своего любимого конька. - Я не могу остановиться на какой-то одной женщине. Я должен быть свободен в своём выборе.

Когда он начинал рассуждать о свободе выбора, мне становилось скучно – я знал, чем всё закончится.

– Вот ты свободен или нет? Можешь сказать? - допытывался Борис, недоумевая, почему я до сих пор не женат.

В свою очередь я начинал злиться и скатывался к упрёкам:

– Вся твоя свобода - это свобода бросать одну ради другой.

Я всегда считал, что моё непостоянство с женщинами благороднее, чем у Бориса, потому что я не даю им надежды: не зову их замуж. Пока мне некуда привести даму. Да, к своей главной мечте как к некоему воображаемому футляру я подбирал подходящую скрипку. Иными словами, будет дом - должна быть и женщина в нём. Так что дело за малым - за футляром.

Дружбу с Борькой я поддерживаю хотя бы из-за того, что он, кое-как получив среднее образование, уважает моё высшее и постоянно обращается ко мне с вопросами. Интересует ли его право водителя не выходить из машины, когда останавливает сотрудник ГИБДД, или право полиции просто так потребовать документы на улице, или ещё что-нибудь - обо всём этом он спрашивает меня с таким заинтересованным видом, как будто решает важный для себя вопрос. Или проверяет: гуру я или не гуру. Борису наверняка бы льстило, будь я гуру, а мне льстит, что я могу им быть хотя бы в глазах одного-единственного человека. В общем, я стараюсь не отнекиваться от бестолковых вопросов друга. В этом мире всё примитивно до простоты: кто-то всегда для кого-то гуру. А у гуру обязательно должны быть ученики и адепты, и если первых - единицы, то количество последних может быть непредсказуемо и увеличиваться до бесконечности. Но я неприхотлив, мне не нужна бесконечность, моё честолюбие скромных размеров, так что в качестве адепта мне вполне бы хватило и одного Бориса.

На другом полюсе дружбы у меня был Глеб. Мы вместе призывались в армию. Призывались в советскую, а покидали – российскую. И это наложило на нас свой отпечаток. Развал страны был вопринят как личная трагедия. До сих пор нас преследует и не даёт покоя мысль о том, что мы не защитили Родину, не уберегли её.

Глава вторая Гадом буду