Изыди (СИ)

Мы все были уверены, что, сменив кителя на пуловеры и джинсы "Мontana", испытаем ощущения настоящей, доселе не известной нам взрослой жизни, и приготовились испытывать их сколько угодно долго. Что до меня, то я хотел сравнить преступное с легальным и никак не ожидал разочарования от последнего.

Перед дембелем я пообещал Нелли долгую и счастливую жизнь и не сдержал своего обещания. Я не решился остаться в квартире, где всё напоминало о вдовствующем статусе хозяйки. Фотографии покойного мужа - вот он весёлый, в лейтенантских погонах после училища, вот возле танка в форме капитана, а вот здесь он вместе с солдатами в чёрных шлемофонах - висели на всех стенах. Они угнетали. В Нелли уже не было ничего сладостно-запретного - оно исчезло, и вместо него моему взору явилось обыкновенное женское желание кормить меня и заботиться обо мне. Просто и скучно. А ещё в ней отсутствовало знакомое и далёкое, заставляющее остаться, ― запах дома. Лука бы согласился. Факт.

Я так и не понял, почему она ответила взаимностью. Молодую женщину сбило с толку моё признание? Её взаимность была похожа на благодарность за моё странное благородство, которое удивило её, на время заместив собой боль от утраты. Другие эмоции диктовали ей поведение, выходящее за рамки "правильного", и невольно вынудили следовать этой роли. Моя нахальная игра с опознанием вызвала замешательство с её стороны, и я не преминул этим воспользоваться. Стереотип поведения явно был сломан в её глазах, и я готов оторвать себе вторую руку, если это не помогло ей отвлечься от смерти мужа. Я почувствовал себя утешителем женской души, но тут же подумал о том, что следует быть осторожнее и не разбрасываться конечностями, хотя бы и ради женщин. Чем утешать их потом?

Я приходил к ней редко. Увольнительную в город надо заслужить, а часто отпрашиваться у замполита не было возможности. Я не хотел злоупотреблять его симпатиями ко мне. Подумаешь, встаю по "пудъёму"! Других заслуг у меня не было, если не считать поднятие боевого духа родного батальона по утрам в составе нашего музыкального квинтета. Зато Глеб отличился на славу. Он отвечал за выпуск боевого листка. С этой военно-настенной живописью вышел забавный номер, анекдот, и мы с Лукониным стали его героями до самого дембеля.

Сразу же после того, как меня увезли в прокуратуру, Плавчук, наконец, решил проявить себя в качестве бескомпромиссного политработника. Он заставил Глеба оперативно выпустить боевой листок на злобу дня. Тема - позорный поступок плохого солдата. Плавчук имел в виду меня. Лука и выпустил. Солдата-насильника он изобразил в карикатурном виде: с расстёгнутыми галифе, в одном сапоге и с пилоткой на затылке, а изо рта течёт слюна при виде испуганной женщины, забившейся в угол, и надо всей этой композицией стоит огромный широкоплечий офицер с вытянутой вперёд рукой, в которой держит щит с перекрещёнными мечами. Надо полагать, символ закона. За спиной офицера красовалась решётка.

Когда после очной ставки Плавчук привёз меня в расположение роты, первое, что я увидел, это художество Глеба: стенд с наглядной агитацией висел прямо напротив входа. "Ах ты, друг Лука! Ах ты, мать твою, художник!" - сказал я про себя. Приятель рисовал плохо. Хуже, чем я, и ещё хуже, чем Остап Бендер. Но по причине отсутствия меня и знаменитого литературного героя, Плавчук задействовал в важной, как он говорил, воспитательной работе, ефрейтора Луконина. "Сеятель" Остапа в сравнении с карикатурой был почти "Давидом" в исполнении Микеланджело. С этим боевым листком Глеб таки опередил меня в деле повышения моральной и политической подготовки, и если бы Плавчук обладал таким же служебным весом, что и майор Пузо, Луке бы законно светила лычка младшего сержанта. Тут Глеб оказался на шаг впереди. Вот только вчера этот шаг за него сделал почему-то я.

Плавчук состроил стеснительную мину (типа "Сам понимаешь, надо было отреагировать") и тут же распорядился:

- Луконин, уот тебе тема для боевого листка на заутра: "Защищай Родину - мать нашу". А этот сними. Разобрались.

Тот засуетился, быстро, не поднимая на меня глаз, снял карикатуру и, скомкав её, держал в руке, ища глазами, куда бы выбросить.

- Э-э-э, нет, дружище! Съешь на моих глазах. Разрешаю с кашей, чтобы не подавиться. За ужином, - сказал я ему.

После неудавшегося опознания я был в ударе, но уже начинался отходняк, меня всего колотило, отчего шутки отдавали откровенным издевательством. Но Глеб воспринял буквально. Глядя на меня, как загипнотизированный тушканчик, он рвал агитку на кусочки и засовывал к себе в карманы. Ужин ожидался через полчаса.

- Да ладно, я пошутил. Порвал - и хватит. Забудем.

Приятно чувствовать себя благородным.