К берегам Тигра

Он быстро отходит, и я вижу, как его согнувшаяся спина мелькает среди понуро застывших коней. Взбираюсь на холм. На душе тоскливо и гадко. Химич прав: сотня разлагается, падает дисциплина, гаснет вера в благополучный исход, а болезнь и лишения окончательно доконали казаков.

Внезапно снизу раздаются крики и брань. Оборачиваюсь. Окруженный казаками прапорщик пытается говорить. Но происходит что-то необычайное, настолько чудовищное и невозможное, что я не верю своим глазам. Один из казаков машет кулаком у самого носа Химича и, захлебываясь от злости, кричит на него, заканчивая свою речь крепкой руганью, а тот стоит опустив голову, даже не пытаясь протестовать.

Сбегаю к возбужденной группе. Сердце учащенно бьется, голова кружится от неожиданности.

Мне навстречу, отрываясь от круга, спешит Никитин. Лицо вахмистра серьезно, его глаза сухо и внимательно смотрят на меня. В этом новом и незнакомом мне человеке я не узнаю всегда ласкового и спокойного Лукьяна.

– Не ходите дальше, вашбродь! Не хочут вас видеть казаки. Невмоготу людям. Не дай бог, не выдержат – разнесут и вас и командира, – говорит он совершенно спокойно, и только суровая складка на лбу и серые строгие глаза подчеркивают особый смысл его слов.

– Что ты говоришь! Ты понимаешь, что говоришь? Ведь это измена! Мы должны идти вперед! – кричу я, задыхаясь от гнева и отчаяния.

Что-то обрывается у меня внутри, в висках с точностью часового механизма отстукивают невидимые молоточки.

– «Впе-е-еред»? Хватит уж. Находились. Не видите разве – ровно мухи дохнут. – Вахмистр равнодушно отворачивается и отходит от меня.

– Да ведь это форменный бунт! Ты понимаешь, что за это грозит расстрел?!

– Эх, вашбродь, оставьте пужать. Какой там расстрел! Спасибо, что казаки вашего брата в шашки не берут. Не видите разве, что всем смерть пришла?

– Крестов захотели? Ладно, будут вам и кресты, да только не беленькие[45],– хрипит Карпенко.

Его совсем согнуло в дугу. Скрючившись, он сидит на земле и с ненавистью смотрит на меня воспаленными, налитыми кровью глазами. Меня обступили бледные, изможденные люди. В их взорах я читаю обиду, укор, накопившуюся бешеную злобу.

– Да ведь мы, братцы, у цели. Еще сорок – пятьдесят верст – и мы соединимся с англичанами.

– Слыхали! Уже двадцатый день все про то сказываете. Хватит! Никуды мы отсюда не пойдем! – слышатся в ответ озлобленные голоса.

– Повоевали, буде! Кому война – мать: чины да богатства дает, а нашему брату – одно горе. Не согласны мы вперед иттить.

– Да ведь погибнете здесь.

– Все однако! Нема нашего согласу наступать.

– Уж ежели вам так хочется, то вы и шукайте сами англичан, – зло бросает Сухорук. – А нам уж довольно и без того, вон вся сотня без памяти лежит.

– Так? Ну ладно!

Я иду к своему коню. По существу, это единственное, что на самом деле и можно только предпринять. Казаки с любопытством смотрят вслед. Двое или трое отрываются от группы и бредут за мной.

– Что ж, вашбродь, вы это всурьез или так? – тихо и пытливо спрашивает Сухорук, исподлобья глядя на меня.

Я не отвечаю и, вздев ногу в стремя, вскакиваю в седло.

– Стой, стой, вашбродь! Это не дило. Колы помирать, так не дуром.

Лица казаков светлеют. Мой пример, очевидно, действует на них, хотя большинство по-прежнему неподвижно и апатично лежит на земле.

Несколько человек идут к коням, медленно и неуверенно разбирают поводья и так же апатично съезжаются ко мне.

Перелома еще нет, но я вижу, что самый острый и напряженный момент прошел и люди снова подпадают под власть дисциплины.

Химич приходит в себя и, еще красный от стыда и волнения, смущенно говорит, не поднимая на меня глаз:

– Вы сами поедете, Борис Петрович?

Число всадников сзади меня все увеличивается; их набирается около тридцати человек. Это все, кто еще может так или иначе держаться в седле.

– Что ж, – вздыхает Сухорук, – езжайте, только все одно ни к чему. – И он безнадежно машет рукой.

Казаки угрюмы и недоверчивы. Они пошли за мной не по своему желанию, а потому, что их подняла еще не вконец разрушенная дисциплина и вековая привычка подчиняться «начальству».

Не глядя на них, командую:

– Равняйс-с-сь!

С прежним безразличием они подтягивают коней и строятся в шеренгу, фронтом ко мне.

– Смирно-о-о-о!

Маленькое движение – и мой разъезд застывает. Холодные глаза Сухорука насмешливо щурятся, и он, сплевывая на траву, качает головой.

– Разъезд готов, тридцать шесть человек на здоровых конях, – докладывает Химич.

– Очень хорошо, я беру с собой двадцать человек при одном пулемете и иду в разведку. Если к ночи не вернусь, не беспокойтесь. Постараюсь прислать с ночевки донесение. Не уходите отсюда раньше, чем я не установлю с вами связи. Когда оправится командир, передайте ему вот этот пакет.

Я наскоро набрасываю и отдаю прапорщику рапорт с объяснением цели и маршрута моей разведки и командую выступление. Через секунду мы удаляемся от оставшейся позади больной сотни.