К берегам Тигра

Лицо Гамалия бледно, но впалые глаза горят энергическим блеском. Подбородок тщательно выбрит, усы так же лихо, как и у Горохова, подкручены вверх. Он приветливо улыбается и, приподнимаясь на локте, говорит:

– Ну, добрались, спасибо вам, Борис Петрович! Крепкий вы оказались казачина. А я рассыпался, как институтка.

– Что вы, Иван Андреевич, без вас я и двух переходов не сделал бы. Вы привели нас сюда, вы спасли сотню. А что свалились – это случайность, с любым могло произойти.

Гамалий ласково глядит на меня и тихо смеется:

– Ну, как люди? Никто не отстал, не погиб?

– Никак нет. Все девяносто семь налицо. Трое особенно сильно ослабевших лежат в английском околотке, остальные быстро оживают.

– Приходят в себя? – тихо переспрашивает Гамалий и так же тихо, кажется, даже не мне, а отвечая своим мыслям, говорит: – Настрадались, намучились казаки, хлебнули горя в этом походе. А для чего? – еще тише договаривает он.

Я смотрю на есаула.

За весь долгий, тяжелый путь в первый раз он сказал то, что иногда читалось в его умных суровых глазах. Меняю тему:

– А хорошо здесь, Иван Андреевич. Река, пальмовые рощи, тень, влага…

Но он так же тихо перебивает меня:

– Как кони? Сколько потеряли в пути от того проклятого, малярийного места?

– Одиннадцать. Да трех пристрелили здесь.

Он молчит, потом тихо говорит, показывая глазами на англичанку:

– Зайдите через полчаса. Сейчас эта любезная дама будет делать мне уколы и какое-то противомалярийное вливание. Потом она уйдет, и мы поговорим поподробнее. Отчего шумели казаки и как вы встретились с англичанами? – еще тише спрашивает он.

По его словам я понимаю, что он кое о чем уже знает.

Иду к Аветису. Бедный переводчик сильно сдал, лицо его желто, как лимон, нос заострился, но он весело улыбается и, хватая меня за руку, говорит:

– Дошли! Ну слава богу. А я, признаться, уже потерял надежду.

– Как здоровье, Аветис Аршакович? – спрашиваю я, глядя на его исхудавшие руки.

– Прекрасно! Через день лезгинку плясать буду! Ведь все-таки дошли! – с восхищением говорит он. – О, русские солдаты – это… – он ищет слова, – орлы, богатыри… – И вдруг, взмахивая рукой, кричит: – Люди чести и долга!

Я успокаиваю возбужденного Аветиса:

– Кушали?

– Ел какие-то консервы, пил ром, глотал хину. Словом, ожил! А как есаул? – спрашивает он.

– Поправился. Завтра будет на ногах.

– Герой! Сказочный богатырь. У нас такие в народном эпосе встречаются, – восторженно говорит Аветис и затем убежденно добавляет: – О нем будут вспоминать. Не может быть, чтобы не нашелся писатель и не рассказал о нас, о сотне русских людей, совершивших этот беспримерный переход.

Я думаю о только что сказанных Гамалием словах и, глядя в блестящие от возбуждения и болезни глаза Аветиса, как бы невзначай говорю:

– Поход-то беспримерный. А вот только… зачем?

Лицо переводчика темнеет, глаза теряют блеск, и в них мелькает сдержанная горечь.

– Я этот вопрос не раз задавал себе в пути, во все дни тяжелых страданий, но так и не нашел ответа.

На мгновение он умолкает, как бы собираясь с мыслями.

– Быть может, здесь узнаем это. А там ни генерал Баратов, ни майор Робертс ничего не объяснили. Как вас встретили англичане? – вдруг спрашивает он.

– Никак. Пока я видел их только издали, если не считать одного майора да десятков двух солдат, присланных оберегать нас. И вообще незаметно, чтобы нами очень интересовались и что наш приход доставил кому-либо удовольствие. Никто из англичан до сих пор даже не спросил о том таинственном, секретном пакете, ради доставки которого нас послали сюда.

– Странно… странно, – как бы про себя говорит Аветис. – Но зачем же тогда надо было гнать? Зачем спешить?

Я поднимаюсь с места и говорю, глядя на часы:

– Пойду к есаулу. Вероятно, врачи уже окончили осмотр. А вы поправляйтесь. Теперь вы, с вашим знанием английского языка, особенно нужны нам.

– Я завтра же буду на ногах, – уверяет Аветис, пытаясь вскочить, но я легко укладываю его на койку и спешу к есаулу.

Тридцать минут уже протекли.

– Ну-с, дорогой мой сотник, пойдемте-ка по селу, поглядим на людей, – поднимаясь с топчана, говорит Гамалий.

Я останавливаюсь в изумлении. Есаул одет в новенькую гимнастерку с серебряными, а не защитными погонами на ней. Талия его ловко перехвачена ремешком с набором, кинжал отливает серебром, а из кобуры глядит рукоятка нагана с золоченой насечкой.

Есаул смеется. Он бодр, подтянут и, если б не чуть воспаленные глаза с синевой под ними, выглядел бы совсем молодцом.

– Метаморфоза! – развожу я руками. – А не рано ли, Иван Андреевич? Как бы опять не свалиться?

– Не-ет, батенька, теперь меня и пулей не свалишь. Сейчас нам всем надо подтянуться. Надо союзничкам показать, какие мы есть.

Я ясно понимаю, почему он через силу заставил себя подняться с постели. В его резких, порывистых движениях, в нежелании задать вопрос об оказанном нам англичанами приеме чувствуется настороженная озабоченность, недовольство.