К чужому берегу. Предчувствие.

— Отпусти меня, мерзавец! — Меня мутило от сознания собственного унижения. Клавьер был так тяжел, что я под ним почти не могла двигаться, кроме того, он нарочно давал мне почувствовать собственное возбуждение: его мужская плоть была необычайно тверда, велика и вжималась в низ моего живота, как будто подчеркивая, что он сейчас в силах сделать со мной все, что угодно. Даже изнасиловать… как какую-нибудь крестьянку на соломе в гумне. Меня уже очень давно не насиловали, я отвыкла от подобных испытаний, и сейчас слезы оскорбленной гордости, смешанные с отчаянием, готовы были брызнуть у меня из глаз. О Господи, зачем я только связалась с этим негодяем?! Зачем говорила с ним так долго?

Он только усмехнулся в ответ на мои слова. Серые глаза его были будто затуманены — я впервые видела такое странное, отстраненное выражение в этих по обыкновению умных, бесстрастных глазах. Его сильные крупные пальцы очертили округлость моего подбородка. Он слегка застонал, будто от внезапного наслаждения, а потом впился мои губы жестким, болезненным поцелуем, грубо раскрывая мне рот и проникая внутрь своим языком. Правая его рука вцепилась мне в волосы, а левая, скользнув вниз, вздернула вверх мои юбки. Я ощутила, как его огромное мужское достоинство, скрытое под тканью брюк, прижалось прямо к моему лону. Он бесстыдно и мощно качнул бедрами, в такт движениям своего языка в моем рту, будто овладевая мною.

Это было невыносимо. Задыхаясь от ярости и унижения, я замычала, замотала головой, а потом изо всех сил укусила рот, насиловавший мои губы. Мне даже показалось, что я ощутила вкус крови Клавьера. Взревев от боли, он на миг отпустил меня, и этого было достаточно, чтобы я, красная, взмокшая от борьбы с ним, растрепанная, вырвалась из его рук, вскочила и, путаясь в платье, отбежала в сторону.

— Только посмей прикоснуться ко мне, тварь! Чтоб ты сдох!

Меня сотрясали конвульсии. Сграбастав со стола глиняные тарелки, я неистово, как дискобол, швырнула их прямо в окно. Стекло разбилось, осколки вперемешку с остатками тарелок с грохотом полетели на улицу. В кофейне, которая примыкала с этой стороны к гостинице, на миг воцарилась тишина.

— Сейчас тут будет вся улица, — предупредила я, с трудом переводя дыхание. — Весь Пале Рояль!

Клавьер тоже поднялся. Я вправду прокусила ему губу, с правого угла рта у него текла кровь.

— Я тебя из-под земли достану, ведьма! — хрипло пригрозил он, сделав шаг вперед.

Я не стала ждать, когда он исполнит свои угрозы. Схватив со стула перчатки и шляпу, я бросилась вон. У меня неистово билось сердце, я спотыкалась на каждом шагу и, выскочив на улицу, чуть не сбила с ног двух прилично одетых дам.

Они посмотрели на меня как на сумасшедшую. Не сказав им ни слова, я стала лихорадочно пробираться сквозь толпу.

Нельзя было терять ни минуты. Надо было как можно скорее оказаться подальше от этого места.

2

Пале Рояль жил своей обычной злачной жизнью. За камчатными занавесями аркад играли в карты. Стучали бильярдные шары. Парижане, восседая на вынесенных на солнце стульях, пили лимонад и лакомились мороженым, листали столичные газеты — те немногие, что еще выходили в городе. Гостиница «Нант» располагалась с той стороны четырехугольника, образовывавшего Пале Рояль, которая по причине нехватки средств была еще во времена герцога Орлеанского возведена из дерева и из-за своей неухоженности называлась «татарским лагерем», поэтому здесь уже в полдень было полно проституток и типов сомнительной наружности. Я шла через эту толпу, ничего не видя перед собой, с пылающими щеками, зажав в руках перчатки и шляпу, не обращая внимания на то, что волосы у меня крайне растрепаны и свисают на лицо, как у какой-то уличной девки.

Поначалу мне не удавалось даже толком осмыслить то, что случилось. Все-таки несколько лет более-менее размеренной супружеской жизни отучили меня от подобных приключений, и я не могла поверить: неужели все это произошло со мной? Какой-то мерзавец, авантюрист напал на меня… мял… щипал как шлюху? Как это могло произойти? И если произошло, то в чем была моя ошибка?

О, вообще-то я прекрасно понимала, откуда берут начало мои парижские беды. С того момента, когда я решила, что могу играть самостоятельную роль в светской жизни этого города и получить от этого кое-какие выгоды. Муж показался мне грубым и неприлично упрямым, я захотела блеска, богатства для Жана, собственных денег и приключений. Талейран подлил масла в этот честолюбивый огонь, и я сдалась, хотя мне следовало предвидеть, что красивой и молодой женщине вряд ли удастся остаться чистой и незапятнанной в той клоаке, которую представлял собой революционный Париж, — даже если эту женщину поддерживает и направляет такой умный человек, как Морис.

«Морис, — подумала я с отчаянием, — да что он может, этот Морис? Бонапарт растопчет его рано или поздно, но прежде вываляет в грязи, как хотел вывалять меня. Никаких Бурбонов на трон он не вернет, самое большее, чего добьется, — коронует самого Бонапарта, но кому от этого будет лучше? Уж точно не Франции».