К чужому берегу. Предчувствие.

Ели на простой гладкой посуде, в тон отделке столовой, и только для сладкого предоставляли гостям фарфоровые тарелки побогаче, с фруктовым или растительным узором. Меню было обильно: салаты, два супа, жаркое, десерты. Все подавалось одновременно и самым свежим, вдобавок вдоль окон были установлены буфеты, полные всевозможных паштетов, галантинов и закусок. Дворецкий и два официанта разливали вина и прочие напитки, которыми был уставлен стол.

Завтрак был неспешным и продолжался более часа. Гости беседовали и с улыбкой вспоминали привычку первого консула управляться с любой едой в течение десяти минут, разбрызгивая вокруг себя вино и раскидывая кости. Мысленно все радовались его отсутствию — без него было, право, легче. После завтрака Жозефина называла имена двух-трех счастливчиков, которых она приглашала с собой в большую гостиную — как говорилось, заниматься рукоделием. Одна из камеристок не так давно уверила генеральшу, что рукоделие украшает даму, — дескать, сама Мария Антуанетта посвящала много времени вышиванию, и с тех пор по утрам подле креслица Жозефины в гостиной всегда устанавливались большие пяльца с натянутым на них полотном. Вышивка, впрочем, не особенно спорилась, поэтому, чтобы выручить госпожу, стежками по вечерам занимались служанки.

Под видом занятия вышивкой Жозефина позировала и принимала торговцев, рассматривала модные ткани и драгоценности. Остальные гости могли читать, декламировать друг другу стихи для собственного развлечения или слоняться по общим комнатам, глазея по сторонам на многочисленные часы из бронзы и ляпис-лазури, этрусские вазы, наполненные свежими цветами, гобелены, мраморные столики с флорентийской мозаикой и музыкальные инструменты.

В два часа пополудни генеральша переодевалась еще раз, теперь уже для прогулки. Маршрут, как я поняла за десять дней пребывания в имении, не менялся никогда: сначала неторопливо обходили кадки с цитрусовыми деревьями и вазы с цветами перед домом, потом направлялись к многочисленным строящимся теплицам. Их было запроектировано несколько, но сейчас, в апреле, функционировала в полную силу только одна. В ней произрастало, кроме роз, лилий и анемонов, еще и почти три сотни саженцев ананаса — невероятная коллекция не только для Франции, но наверняка и для Европы, а отапливалось это чудо угольными печами. Такой же тип отопления был предусмотрен и для других оранжерей, и это доказывало, что итальянская и египетская кампании, хотя и не были равно удачными для Республики, были одинаково удачны для финансового положения четы Бонапартов. Впрочем, разве не называли первого консула спасителем нации? А раз так, разве не имела его супруга того права на размах и роскошь, в котором французы безапелляционно отказали несчастной Марии Антуанетте?

Мадам Бонапарт хотелось воплотить в жизнь и другую задумку казненной королевы. На одном из отдаленных выгонов нынче возводилась крошечная ферма, на которой должны были выращиваться те самые швейцарские телки, столь любимые некогда Марией Антуанеттой; для тщательного и разумного ухода за ними уже была приглашена крестьянская семья из Берна.

В поместье жили страусы. В водоемах плавали черные лебеди, которые казались генеральше более изысканными, нежели обыкновенные белые. На лужайках паслись тщательно расчесанные овцы, а в оранжереях оглашали воздух криками многочисленные попугаи.

Прогуливаясь по этому маршруту в первый и во второй раз, я уже вдоволь подивилась капризам судьбы, вознесшим недалекую малообразованную креолку с плохими зубами и плохой репутацией на высоту первой дамы Франции, а ее деятельного, но несколько странного мужа — на высоту правителя Республики. Нынче эти мысли меня уже мало занимали.

Мне было просто скучно. Банальные разговоры, разглядывание цветов, шуршание дамских юбок по гравию аллей вызывали едва ли не зевоту. Я дожидалась момента, когда подгонят коляски. Как правило, хозяйка дома садилась в первую из них и ехала гулять в сторону Бютара. Свита в других экипажах следовала за ней, но в этот момент возникала благоприятная возможность отделиться от компании.

Я надеялась, что мадам Бонапарт не пригласит меня занять место рядом с собой. Она поступала так дважды или трижды, видимо, под давлением клана супруга, но отношения между нами нынче сложно было назвать приятельскими. Жозефина не понимала причины моего пребывания в Мальмезоне, считала его излишним и боялась, что я посягну на ее семейное счастье. Никакого удовольствия от общения мы с ней, понятно, не получали, и старались друг друга деликатно избегать.

Так случилось и в этот день. Она уехала, а я, незаметно отступив в тень деревьев, удалилась в парк. Он стоил того, чтобы им любоваться, и не впервые служил мне утешением в той натянутой обстановке, в которой я была принуждена жить в Мальмезоне. Кроме того, в шелковой сумочке у меня была скомканная записка следующего содержания:

«В три часа пополудни в храме Амура. Я выслушаю вас, — небескорыстно, конечно, как мне и надлежит.

Р.К.»