К чужому берегу. Предчувствие.

— Ах-ах-ах, — протянула я издевательски. — По-вашему, взять в жены блудницу вавилонскую — дело более почетное? Во мне, по крайней мере, течет благородная кровь, а вы подобрали просто дворняжку, которую ко двору Людовика XVI даже близко не допустили.

Клавьер поселил свою Терезу в доме на улице Вавилон, так что мой ответ получился как нельзя более метким.

— Я уже не говорю, — добавила я, с наслаждением наблюдая, как темнеют до черноты его серые глаза, — что Клавьер в роли моралиста выглядит просто смешно…

Мой голос слегка прервался. Мне вдруг вспомнились глаза Изабеллы, когда я смотрела на него. Господи, они у нее точно такие же — скажем, когда она топает ногами, вымогая, чтоб выполнили ее волю, или когда ее ведут спать, а она еще не наигралась с сестрой. У Вероники глаза — как крыло голубя, спокойные, безмятежные, а Изабелла на редкость напоминает своего настоящего отца: ее взгляд — будто стальное отполированное зеркало, из глубины которого всегда может подняться самая непроглядная тьма.

«До чего же они похожи… Унаследует ли Изабелла, кроме этого взгляда, еще и его натуру? Бунтарскую, лживую, авантюрную?»

От Клавьера не укрылось то, что я слегка побледнела и прекратила бесполезную перепалку. Он и без того пристально следил за мной, как кот за мышью, а стоило мне стушеваться, взгляд его стал по-волчьи цепким.

— О чем это вы подумали сейчас? — спросил он повелительно. — Что случилось, черт побери?

Я резко поднялась, не желая, чтобы он выпытал у меня что-либо, и даже отошла чуть в сторону, к статуе Амура, пытаясь привести чувства в порядок. Все это действительно, как говорит Клавьер, ерунда. Довольно вести пустые разговоры и мстить за прошлое. Приданое моих девочек — только это имеет значение, иначе мне и в голову бы не пришло назначать этого проходимцу встречу!

Но ответить на оскорбление все-таки надо было. Повернувшись, я сухо произнесла:

— Трус не имеет права упрекать меня в чем-либо и называть версальской блудницей.

— Трус?

— Самый настоящий трус — это вы, безусловно. Говоря прямо, вы когда-то просто испугались чувств, которые я вызывала в вас. Вы любили меня, как одержимый, насколько вам вообще это дано, и одновременно тряслись от страха, что нашлось существо, способное сделать вас таким зависимым, — и вы из этого гнусного страха решили просто растоптать меня, чтобы освободиться и обрести свободу. Это то, что я давно поняла, и решила сейчас это сказать вам, чтобы вы не воображали, что я храню на вас обиду и считаю себя брошенной.

— А обиды нет? — произнес он медленно. — Вы уверены?

— Есть только презрение, как к трусу. Но тут уж ничего не попишешь: труса не исправить ничем!

— Вы называете трусом человека, который много раз сидел в тюрьме, — напомнил он мне с усмешкой. — Пожалуй, я бывал там куда больше, чем даже ваш хваленый муж. Последний раз — уже при Бонапарте, вашем очередном любимце…

— Тюрьма? Ясное дело, за свои авантюры вы готовы сидеть сколько угодно. Но не об этом речь. Я говорю о мужской трусости перед женщиной, если вы способны это понять.

Рене Клавьер скептически покачал головой.

— Не грех бояться женщины, которая пытается навязать мужчине своего ублюдка. Кажется, именно такой фокус вы пытались провернуть там, в Консьержери, шесть лет назад? А теперь придумали утешительную сказочку о моей трусости, чтобы оправдать собственное распутство?

Я даже задохнулась на миг, услышав подобное. «Ублюдка» — черт, это он так назвал моих близняшек?! Своих, по сути, дочерей? Он говорил о распутстве мне, которую изнасиловал и избил до полусмерти Сен-Жюст? Мне, которая тысячу раз могла бы промолчать об этом ужасе, лишь бы приобрести опору в жизни и богатого мужа? О Господи, подлее этого человека просто не сыщешь, это само исчадие ада… и зачем, спрашивается, я веду с ним какие-либо личные разговоры?! Он необыкновенно умен, и если его собственный ум не подсказал ему вопиющей нелогичности собственных выводов, то объяснить такое можно только глубочайшей, осознанной подлостью!

Зрачки у меня были расширены, как у тигрицы, и я рукой сделала гневный жест, показывая, что, если он будет продолжать, я уйду. Клавьер ничего больше не говорил, но продолжал наблюдать за мной с каким-то тревожным любопытством.

— Да будет вам известно, — произнесла я быстро и сухо, меняя тему и переходя к делу, — что мы с герцогом дю Шатлэ имеем четверых детей, старшие из которых — две девочки.

— Вот оно что, — произнес Клавьер машинально, думая явно не об этом.

— Этим двум девочкам наша родственница, герцогиня де Сен-Мегрен, завещала крупную сумму, которая хранится сейчас в банке Нового Орлеана.

— Очень интересно, — снова повторил он, но взгляд его оставался слегка отрешенным. Банкир будто вспоминал что-то.

— Недавно я стала невольной свидетельницей вашего разговора с братом и узнала, что вы собираетесь заняться перевозкой испанских пиастров в Европу. Мне нужно… — Я повысила голос, чтобы завладеть его вниманием: — Мне нужно, чтоб вы доставили во Францию те двести тысяч ливров золотом, которые принадлежат сейчас Веронике и Изабелле дю Шатлэ. Эй! Слышите ли вы меня?