К игровому театру. Лирический трактат

Колыбельную из "Порги и Бесс" можете?

Саматайм? Можем, — и заиграли.

А "Караван"? — сыграли и "Караван".

Подошел Олег Дружбинский во фраке и с виолончелью — все это вместе выглядело убойно: как молодожен с юной новобрачной.

Сыграйте "Элегию" Массне.

Я, Михаил Михайлович, не совсем уверен, что смогу.

А что сможете?

"Сентиментальный вальс" — Петр Ильич Чайковский! — объявил он полушутливо-полуторжественно, и полились дивные звуки — страстные, низкие, мягкие, певучие...

Какую прозу собираетесь читать?

Антон Палыча Чехова.

Какое невероятное, но какое счастливое совпадение! Вы сможете читать и играть на инструменте одновременно?

Трудно, но я могу попытаться...

— Попытайтесь. Тут — никаких сомнений: поиграйте Чайковского, прочитайте Чехова, потом опять немного Чайковского и опять Чехова, потом все вместе, — и так до упора, до победного конца. Удача обеспечена...

Настроение у меня поднималось неуклонно — все выше и выше. А когда выпорхнули на шпильках две первые ласточки из женской уборной, я возликовал — так возвышенно, так вздрюченно красивы они были. Надвигался, закипал большой праздник с его легкомысленными предвкушениями и сладостными тревогами. Нищая, совковая дольче вита.

В зале появилось несколько человек из "большого жюри" — артисты Васильевского театра. Я быстренько спровадил за кулисы своих абитуриентов и занялся артистами, ибо они мне тоже были не чужими. Так уж получилось, что тут был целый театр моих бывших учеников — от самого художественного руководителя с его режиссерским штабом до самого скромного участника массовки, "танцующего" в основном "у воды". Со многими мы не виделись два или три года, так что нам было о чем поболтать всласть и в охотку. И была радость встречи после длительной разлуки, чуть-чуть подчеркнутая и немного преувеличенная, и было нарастание все новых и новых приветствий и впечатлений (они ведь объездили к этому времени целый свет, начиная со страны, давшей миру уважаемого Пиранделло и кончая страною, подарившей России обожаемую Марианну), и, наконец, было превращение их в пеструю толпу галдящих гистрионов, самовлюбленных и самоотверженных, одинаково готовых и к преклонению других и к преклонению перед другими. Передо мной бурлила, кипела, шипела и брызгалась искрами заемного остроумия компашка знакомых артистов — точь-в-точь та же, что представала когда-то перед Гамлетом в бывшем — или небывшем? — Эльсиноре.

Появился и Гамлет — мрачный Толя Васильев. Гул затих. Все стали быстро рассаживаться вдоль стенки, на приготовленные места. Они усаживались, устраивались поудобнее, перебрасывались на ходу взглядами и репликами в пандан настроению своего Бога, и постепенно проявился более глубокий смысл предстоящих событий: ну-ка, ну-ка покажите, кто это там идет нам на смену...

У вас все готово? — недовольным и отнюдь не сладким тенорком пропел хозяин.

Конечно, — ответил я ему тихо. А потом — погромче — отчеканил в пространство:

Приглашаются все абитуриенты!

Они вышли дружно, из всех проемов сразу, стуча каблуками и каблучками по лаковому полу, нарядные и торжественные, и это был первый и, конечно, безошибочный удар. Сработал контраст.

Артисты теперь вообще одеваются, как уличная шпана, а уж Васильевские артисты, во всем подражающие своему шефу, даже в его нарочитой небрежности по отношению к своему внешнему виду, перещеголяли всех и вся. Вид их был, мягко выражаясь, будничен в квадрате — они выглядели, как нищие в новоарбатских подземных переходах: нечесаные, неухоженные волосы, серые ненакрашенные совсем или намазанные очень вульгарно лица, какие-то засаленные и потрепанные джинсы на женщинах и на мужчинах, подозрительные курточки и растянутые, обвисшие свитера в прорехах и заплатах, стоптанные, разбитые кроссовки или кеды... я понимаю, что это — мода, что они одеты ультрасовременно, но...

Но когда перед ними под ярким светом прожекторов в белом-белом зале предстали живописною группой сразу два десятка людей в изысканных и строгих вечерних туалетах (смокинговые мужчины с безукоризненными проборами и черными или белыми бабочками галстуков, похожие на дореволюционных кинороманных господ; декольтированные женщины, похожие именно на женщин, со своими тренами и шлейфами, с тщательными прическами и еле заметным макияжем, сверкающие сережками, кольцами, ожерельями и браслетами, стройные и чопорные на своих современных котурнах — высоких тонких каблуках), в зале раздался дружный, почти единодушный вздох зависти и восхищенья. И не было в этом вздохе ни малейшей презрительной мысли о старомодности, были в нем только ревность и симпатия, эта пара могучих двигателей актерского социума.

Все было готово для моего выхода.

Я вышел на середину зала и начал свою арию с верхнего "до".