К истории русского футуризма

Есть ещё одна характерная для художественной деятельности Бурлюка черта. Если собрать его рисунки 1912-22 гг., окажется, что на 90 проц<ентов> они изображают толстых голых баб во всех поворотах. Преобладающий – таз и ягодицы. Есть и такие рисунки, где видны «два фаса» – лицо и таз (графический сдвиг). Встречаются – трехгрудые и многогрудые женщины, полновесные «мешки с салом», как говаривал сам Бурлюк. В его стихах найдем немало соответствующих образов:

Розы вскрой грудей…
Пусть девы – выпукло бедро,
И грудь, – что формой Индостан…¹⁹

Обворожительно проколота соском
Твоя обветренная блузка…²⁰

Девочка, расширяясь бедрами,
Сменить намерена мамашу.
Коленки круглые из-под короткой юбки
Зовут:
– Приди и упади.²¹

Откуда это обилие таких объёмных и телесных образов? Повышенный интерес к шарам и полушариям – у человека, которому они представляются лишь кругами или плоскостными секторами?

Только беспросветной наивностью и ésprit mal tourné некоторых критиков (например, уже помянутого Голлербаха) можно объяснить их слюнявые рассуждения об эротобесии, о барковщине и порнографии Бурлюка. Очень лёгкий и скользкий путь, ведущий к копанию на потеху мещан в семейных скандальчиках, к рассказам о гинекеях, якобы устроенных для братьев Бурлюков их же матерью! (См. воспоминания Б. Лившица «Гилея».²²)

В действительности здесь поразительно логическое следствие того же физического дефекта – одноглазия. Тут действует широко распространенный психический закон. Ощущение своей неполноценности, своей ущербности в каком-нибудь отношении вызывает непреодолимое стремление восполнить её, преодолеть, восторжествовать над ней, хотя бы в чисто умозрительной плоскости, а тем более в искусстве и особенно – в изобразительном.

Человек хочет уверить не только себя, но и других в своей мнимой победе над враждебной ему природой. Поэтому он с невероятным упорством рисует преувеличенно выпуклые формы, жирные телеса, особенно обращая внимание на шарообразные части. Он хочет сказать:

– Смотрите, я зрячий!

– «Тысячеглаз, чтобы видеть всё прилежно», – уверяет он в стихе.

Но так как это ему самому кажется малоубедительным, он нагромождает аргументы – вводит разные сексуальные детали, так сказать, вещественные доказательства достоверности своего видения, наличия факта.

Именно такой смысл, мне кажется, имеют настойчивые подчеркивания Бурлюком своей эротичности, своего сатириазиса.

Интересно сравнить раздутые округлости разухабистых рисунков Давида Бурлюка с прямолинейными и удлинёнными, строгими фигурами в работах его брата Владимира (см., например, иллюстрации в сборнике «Дохлая луна», второе издание). Не обусловлена ли эта резкая противоположность в художественной манере братьев разницей их зрения?!

Но как ни распинается Давид Давидович, как ни подделывает многоглазую жадность, – он предан и изобличён своими работами. Его рисунки разрастаются только в ширину, но не вглубь. Они остаются плоскостными, но с резко нарушенными пропорциями фигур. Попытки дать многопланность, сделать пространство многомерным – жалким образом приводят к чисто количественному эффекту, к бесконечному повторению одной и той же двухмерности. Человеку с нормальным зрением это очевидно. И трагедия Бурлюка в том, что он с настойчивостью маньяка принимается всё вновь и вновь за ту же безнадежную задачу – за… кубатуру круга!

То же в его стихах. Выпуклая грудь представляется ему плоской географической картой (очертаньями Индостана). «Бедро бело – сколь стеарин», – пишет он. Эта белизна, лишенная светотени, выдает плоскостность образа. Ещё: «Округлости… выкроек бедра» – площе не скажешь! (Все три примера из последней автоюбилейной книги Бурлюка «½ века». Нью-Йорк, 1932 г.²³)

Не в этом ли, не в нерешённости ли для Бурлюка столь важного для него самого задания – освоить глубину мира, лежит причина того, что он единственный из будетлян не изменил живописи?

То, что оказалось для нас слишком бедным и плоским, что заставило нас искать другие средства и пути своего выражения в искусстве (энмерное слово!), – для Бурлюка стало несокрушимым камнем преткновения. Он беспомощно ползает по холсту, смутно лишь догадываясь о том, что настоящий мир с его неисчерпаемыми далями находится за раскрашиваемой поверхностью, за станком циклопа-художника!

Рождение и зрелость образа *

Двадцать лет тому назад, когда мы с боем ворвались в литературу, мы имели плохую прессу, как говорят французы. Нас просто не принимали всерьёз, старались представить ординарными хулиганами и скандалистами.

Сейчас бесполезно выяснять, что было здесь причиной – близорукость ли тогдашних хозяев Парнаса, невежество ли и продажность «критиков» или сознательный (как, напр., замалчивание) приём учуявшего опасность врага. Наверное, всё это вместе.