К Колыме приговоренные

Закурив и присев снова на берег речки, Пронька увидел на другой её стороне косарей. Они широко махали косами и в высокой по пояс траве казались порхающими над ней бабочками. За ними стеной стояла окутанная в сизую дымку тайга, а дальше, за той тайгой по краю голубого неба плыли белые, как снег, облака. «Вот она какая, воля-то!» — думал Пронька, и от горечи, что он её не имеет, у него сжималось сердце. А когда косари, собравшись у шалаша, стали петь песни, ему захотелось плакать. После барачных нар, зарешёченных окон и грубой охраны всё, что сейчас стояло и жило перед ним, казалось ему взятым из мира, опустившегося на землю откуда-то сверху, с какой-то другой, неведомой ему планеты. И эта похожая на заводь речка, и купающиеся в ней вместе с румяным солнцем утки, и этот мальчик с двумя, как снег, белыми конями, и весёлая молодуха с пустыми ведрами, и похожие на бабочек косари, и их грустные песни — всё это никак не вязалось ни с его лагерной жизнью, ни с тем, что он узнал и увидел в козедубовской колонии, с пьяницей матерью и с отчимом, сгоревшим от водки. Всё прошлое теперь ему казалось неуклюжим нагромождением нелепых и никак не связанных друг с другом событий, воспоминания о которых давили голову и теснили грудь, и казалось, что вместе с ними он опускается на дно мутной реки и перекатывает там тяжёлые камни. И накатила тогда на Проньку такая обида за свою неудавшуюся жизнь, и так ему стало жалко себя, что он уже и на самом деле заплакал. Может, это ещё и от выпитой водки, — ведь от неё мужики плачут пьяными слезами, — кто знает, но когда Пронька перестал плакать, он решил: бежать! Представить себя в лагере после того, что он увидел, он уже не мог. Перемахнув вплавь через речку и обойдя стороной косарей, он углубился в тайгу.

Поймали Проньку в тайге через два дня. Там его и били, и травили собаками, а в лагере намотали новый срок. Но и этот срок Пронька не дотянул. За то, что бросился на охранника, ударившего заключённого, намотали новый. На этом сроке ему стало всё равно, где жить: на воле или здесь, в лагере. Хотя он и помнил, что воля — это особый мир, в котором всё: и зелёные луга, и голубые реки, и бездонное небо даны человеку для того, чтобы нормально жить, радоваться тому, что ты есть на свете, но мир этот его уже не трогал, так как он понимал: увидеть его ему, видимо, уже никогда не суждено. Пронька перестал думать о воле, и лагерь после этого стал ему родным домом, хотя в нём по-прежнему ругалась и зверела охрана, кусали на нарах клопы, сводило от недоедания желудок. Видимо, не зря говорят: привыкнуть можно ко всему, когда привыкать больше не к чему.

Ещё сильнее изменилось отношение Проньки к тому, что было за лагерем, когда в общей сложности отсидел он в нём двенадцать лет. Как крот, которому подземелье — дом, а всё, что наверху, он не терпит за светлые дни и свежий воздух, так и у Проньки всё, что было на свободе, уже отталкивало и вызывало ненависть. «Сюда бы всех, да на баланду!» — зло думал он. Да и воспоминания о зелёных лугах и голубых реках, и бездонном небе уже никак его не трогали и отталкивали, как искусственные цветы у гроба покойника. Словом, весь мир для Проньки разбился на две части: одна — это лагерь, где всё — от утреннего подъёма и до вечерней поверки стало привычной и потому не тяготившей нормой жизни, и другая — за лагерем, чужая и ненавистная ему. Не вписывался во вторую часть Пронькиного мира курносый мальчик с белыми конями. Он, как гвоздь, сидел в его памяти, иногда снился, и тогда Пронька видел его на одном из этих белых коней и на другой стороне речки, где косили сено косари. Конь вставал на дыбы, было слышно, как фыркал, а потом нёс мальчика в окутанную сизой дымкой тайгу. Пронька боялся, что мальчик сейчас скроется и он о нём ничего не узнает. «Как звать-то?! — кричал он ему вслед. «Пронькя-а! — отвечало ему из-за речки эхо. Иногда Проньке снилось, что за этим мальчиком и он скачет на белом коне, но скачет не по земле, как этот мальчик, а в небе, и тогда у него кружилась голова и замирало сердце.

Когда кончился Пронькин срок и его выпустили на свободу, он поехал в тот посёлок, где видел этого мальчика. «Найду через ту бабу с вёдрами», — надеялся он, подъезжая на попутке к посёлку. Лицо этой бабы он хорошо помнил, а мальчик, наверное, уже вырос, и его он едва ли узнает. «Хоть посмотрю на него, — думал Пронька, — а сойдемся, так, может, и жить вместе будем».

Посёлок был небольшой, и по запомнившимся приметам бабу Пронька нашёл быстро. Она полола в огороде картошку и была только в лифчике и плавках, и уже не такой молодой, как раньше. Она пополнела и поэтому, казалось, осела в росте, живот, сложенный двумя толстыми в верёвку складками, выпирал из плавок, большие в два вареника губы выражали неудовольствие встречей с незнакомым и прихватившим её в таком виде человеком.

— Чего, чего? — не поняла она Проньку.

Когда Пронька торопливо и путано стал рассказывать о том дне, когда она ходила на речку за водой, а мальчик там купал коней, баба рассердилась.