К Колыме приговоренные

— Какой мальчик? Какие кони? — зло спрашивала она.

— А помните, в том году у вас заключённый с речки убежал? — ухватился Пронька за последнюю надежду заставить её что-то вспомнить.

— Заключённый? — задумалась баба. — Кажись, помню. Да, да, помню. В том году ещё баня у меня сгорела. — И подозрительно посмотрев на Проньку, спросила: — Да уж не ты ли это будешь тот заключённый? А?

Видимо, баба заключённых в своей жизни никогда не видела. Узнав, что Пронька и есть тот заключённый, что сбежал с речки, она уставилась на него, как на что-то упавшее с неба.

— Вот вы какие! — наконец выдавила она из себя.

Мальчика она вспомнила.

— Да это ж первый бандюга в посёлке! Что только не творит: и по огородам чужим лазит, и ножичком всех пугает, и девок, что ни есть, портит, — говорила она Проньке.

— Звать-то как? — перебил он её.

— А Пронькой подлеца звать, Пронькой, — ответила баба.

«Ишь ты! — удивился Пронька. — И сны бывают в руку».

Нашёл своего тёзку Пронька сидящим на крыльце большого дома с девкой. Он по-прежнему был курносым, а широкий лоб и маленькие, как у крота, глаза придавали ему жуликоватый вид. Крупно сложенная девка была с помятым лицом, казалось, она только что проснулась и теперь, глядя тупо в землю, приходит в себя.

— Тебе чего? — грубо встретил Проньку широколобый тёзка, когда он взялся было открывать к нему калитку.

Пронька растерялся.

— Да мне… — начал он и запнулся, потому что не знал, как это можно сразу, в двух словах объяснить, зачем он сюда пришёл.

— Ну! — уже с угрозой в голосе стал наступать на него широколобый.

— Да я… понимаешь… давно уж это было, помнишь… — путано начал объяснять Пронька широколобому, зачем он к нему пришёл.

Не дослушав его до конца, широколобый толкнул девку в бок и спросил её:

— Ты чё-нибудь поняла?

— Ничё, — сонно ответила девка.!

Тогда широколобый поднялся с крыльца, грязно выматерился и заорал:

— А ну, дядя, канай отсюда!

Пронька не уходил. Он всё стоял за калиткой и не знал, что делать.

— А вот мы на перышко его! — достал из кармана широколобый ножичек.

Конечно, Пронька ножичков не боялся, он и сам ими не раз помахивал, но и связываться с широколобым не хотел, и поэтому как стоял, так и остался стоять у калитки.

— Ах, так! — вскричал широколобый. — Нюрка, неси ружьё.

— Счас, — неохотно поднялась Нюрка с крыльца и ушла в дом.

Когда она вернулась с ружьём и широколобый стал его заряжать, Пронька понял: делать ему тут нечего. Сплюнув, он оставил калитку и чуть не бегом бросился по улице. Сзади его ещё долго раздавался смех. Широколобый заливался мелко, по-бабьи, а девка ухала, как в пустую бочку.

2

Вернулся Пронька в свою деревню и не знал, что в ней делать. Работы не было, никто его уже не помнил, а если кто и помнил, то боялся: кто знает, что у этого зэка на уме. Иной раз на него находила такая тоска, что хоть в петлю. Не помогала и водка. Когда выпивал, болела голова, хватало сердце и жить ещё больше не хотелось. «А ты женись», — посоветовал ему сосед и вечером привел бабу; У нее был, как у мужика, крупный нос, тяжелый зад и кривые, в разные стороны, толстые ноги. А когда Пронька заметил, что у этой бабы один глаз искусственный, подумал: «Ну, такую ещё и найти надо».

— Я согласная, — заявила баба и выставила на стол бутылку водки.

Выпив, продолжила:

— Горбатого не лепи, откуда ты — знаю. А если я к тебе с душой, то — во!

И показала Проньке похожий на кувалду кулак, а потом пояснила:

— Тело бери, а душу не трожь!

Когда, готовясь к первой брачной ночи, она вышла из дому, сказав, что до ветру, Пронька набросился на соседа.

— Пронь, да я ж для хохмы, — смеялся сосед.

— Ну, так забирай свою хохму и кати отсюда! — сказал ему Пронька.

Они ушли, а на Проньку накатила обида. «За кого они меня приняли? — думал он. — За идиота?» Но вскоре стал себя успокаивать. «Зэк, — он и после тюрьмы зэк. Кроме, как этой стерве, никому и не нужен», — уже думал он. В этом же он убедился, когда пытался устроиться на работу в бригаду сезонных строителей, залетевших сюда с Кавказа.

— Нэ-э, — обрезал его бригадир, — вороват будеш.

— Да не вор я, — стал убеждать его Пронька.

— Э-э, — не поверил бригадир, — махорка турма воровал? Воровал. Пайка хлэб воровал? Воровал. Извины, друг, — закончил он разговор, — нэ приму!

Когда Пронька окончательно убедился, что и здесь, и, наверное, в другом месте он никому не нужен, ему стало приходить в голову: а не вернуться ли в лагерь? Ведь это так просто: сопри в магазине бутылку водки, да так, чтобы тут же поймали — вот и лагерь! И, наверное, он так бы и сделал, если бы не встретил Нила Федотыча, учителя физики из колонии. Нил Федотыч уже не походил на капитана дальнего плаванья. Усы у него обвисли, горбатый нос сморщился и стал похож на кривую морковку, и ходил он уже не деревянно раскачивающейся походкой, а шаркая ногами, и, казалось, боялся — как бы не оступиться. Водкой и чесноком от него уже не пахло. «Свою бочку выпил», — сказал он Проньке. Нил Федотыч пригласил его к себе, и они просидели с ним до позднего вечера.