К морю Хвалисскому (СИ)

– Ну, ладно! – заключил он примирительно. – Господь с тобой! Будет тебе меч. А пока лучше что-нибудь расскажи.

– Рассказать? – не понял юноша. – Про что?

– Ну, не знаю, – пожал плечами боярин. – Ну, хотя бы про Давида с Голиафом.

И вновь Тороп подивился боярской мудрости. Зная, что его людям предстоит неравный бой, он решил укрепить их дух, вдохновив примером победы слабого над сильным и меньшего над большим.

Анастасий немного подумал, покрутил кудрявой головой, ожидая, пока слушатели приготовятся внимать, и повел рассказ о споре за главенство над Латинской землей двух древних городов: Рима и Альбалонги, который, дабы не проливать крови многих, должно было решить единоборство лучших: братьев римлян Горациев и близнецов альбанцев Куриациев. Юноша так красочно и со множеством таких захватывающих подробностей, описывал ход поединка, что новгородцы на время даже забыли, что им самим заутра предстоит. Наконец он дошел до самого драматического момента повествования, когда двое из братьев Горациев пали от мечей врагов и судьба Рима оказалась в руках последнего из братьев.

– И тогда, видя, что остался один, – красиво заломив, изогнутую, как у боярышни, но только более черную и густую бровь, увлеченно рассказывал Анастасий, – Гораций побежал.

Новгородцы повскакивали с мест:

– Как он мог, он же нарушил клятву!

– Неужели он струсил? Зачем было рассказывать о таком позоре?!

Молодой ромей лукаво улыбнулся:

– Куриации подумали так же и кинулись вдогонку. Но все они были ранены, и потому первым догнал Горация тот, который получил наиболее легкую рану. Но, как только он поравнялся с молодым римлянином, тот внезапно обернулся и, набросившись своего противника, поразил его мечом насмерть, а затем по очереди разделался с двумя другими альбанцами. Так Гораций отомстил за смерть своих братьев и отстоял честь и свободу родного города!

Вышата Сытенич рассчитал верно. Рассказанная Анастасием история не только существенно подняла настроение новгородцев, но и вселила надежду на благополучный исход завтрашней битвы, вернув волю к победе. Может быть, и им, как последнему Горацию, улыбнется удача?

Хотя в этот вечер к берегу пристали лишь тогда, когда тьма сгустилась до осязаемости, а небесный ковш сделался настолько ярок, что возникал соблазн взяться за его изогнутую рукоять и знай себе черпать речную водицу, как добрый взвар, вместо ягод сдобренный самоцветами отраженных в реке звезд, спать никому не хотелось. Как можно тратить на сон драгоценное время, когда не ведаешь, удастся ли пережить завтрашний день.

Однако воинам не должно смущать товарищей, показывая беспокойство, и уж тем более страх. И потому все, кто не стоял в карауле, разлеглись по своим местам и вскоре засопели и захрапели на все лады, некоторые, впрочем, даже не смыкая глаз.

Торопу и его наставнику досталась стража перед самым рассветом, когда многих, истомленных работой и тягостным ожиданием, и в самом деле сморил сон.

В степи выпала роса. Не такая обильная, как в эту пору года на Руси, она, тем не менее, напоила иссушенную зноем землю, вдохнула жизнь в пожухлую траву, омыла ее, принарядив в убор из мелких капель, в рассветную пору обещающих заиграть и заблестеть не хуже индийских адамантов. Над рекой длинными полотнищами, напоминающими не то беленые холсты, не то развешенные на просушку сети, стелился туман. Его влажные прикосновения ласкали разгоряченные лица спящих, навевая приятные сны о прохладе весенних садов и о свежести зимнего утра.

Бдительному стражу Торопу, однако, скрывавшие реку нежно-молочные завесы представлялись чем-то вроде гадкой, липкой паутины, и он почти с отвращением стряхивал с себя влажные клочья.

– Нашли время, когда вывесить исподнее на просушку! – непонятно на кого досадовал он. – Так и вражеские корабли недолго проглядеть!

Ожидая незваных гостей с реки, мерянин совсем не смотрел в степь. Потому, когда его наставник неожиданно спрыгнул на берег и исчез в предрассветной мгле, он так растерялся, что чуть было не закричал: «Караул!», напрочь забыв, что в качестве караула нынче выступает, не считая, конечно, куда-то так резко запропастившегося русса, он сам.

Лютобор, впрочем, вскоре объявился. Он быстро шел к кораблю, баюкая на руках какое-то существо, при ближайшем рассмотрении оказавшееся пятнистым Маликом. Голова пардуса с прикрытыми глазами и вываленным, точно у собаки, языком, с которого свисали клочья пены, покоилась на плече у хозяина, бока тяжело вздымались, разбитые в кровь лапы и хвост бессильно обвисли.

Лютобор поднялся на борт и бережно устроил пятнистого товарища на его излюбленном месте под скамьей, пытаясь привести в чувство.

– Позволь, я попробую, – осторожно тронула русса за плечо вышедшая из своего покоя Мурава, которая в эту ночь, конечно, тоже не спала. В руках она держала теплую попонку и миску с водой.

Опустившись рядом с воином на колени, боярышня накрыла вымокшего в росе, разгоряченного зверя попоной, а затем стала круговыми движениями растирать его бок там, где находилось сердце, пока пардус не открыл глаза.