К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Семья и школа не могли дать ему ни того, ни другого.! Лукавый эклектизм также не мог поднять его выше самообольстительной и обманчивой «мудрости человеческой». Эта предательская «мудрость» ранее или позже, но неминуемо должна была обречь его на высокомерную самонадеянность, — то же, что понизить до «неизлечимой гордости». Беспутный эклектизм и ослепляющая гордость могли утвердить его в коварной уверенности, будто «один луч, один слабый луч веры, но постоянный, показывает нам вернее путь к истинной цели, нежели полное слияние ума и воображения» (I, 159). Искусственная красивость этого парадокса сама собою поддается разоблачению и обнажает очевидное заблуждение. «Слабый» в приложении к «лучу» значит то же, что неясный, и мало освещающий «слабый луч» в приложении к «вере» то же, что вера, неясно и мало светящая душе человеческой, — почти то же, что слепотствующая или слепая вера. «И бесы веруют», но в озлобляющей их слепоте веры «трепещут» (I, 333). Тревожное состояние самоозлобляющейся духовной слепоты и трепетно-робкая неуверенность в себе и за себя, — таковы «пропасти», окружающие «высоты», на которые своенравно и самонадеянно может подняться человек, фальшиво возбуждаемый и направляемый «слабым лучом» прирожденной ему «веры». Этот злосчастливый луч, к сожалению, может быть «постоянным»; роковою силою своего постоянства он неминуемо должен поставить человека в безвыходную необходимость бросаться и разбрасываться по множеству путей и во всю жизнь не выбраться на прямой «путь к истинной цели». Сила личной веры могла поставить Батюшкова в возможность любоваться истиною, но не сообразоваться с нею в своем духе и жизни. Не может быть сомнения, что он любовался ею, когда, например, вписывал чужие афоризмы в «Чужое: мое сокровище!» или переводил на русский язык «Письмо Бернарда Тасса к Порции о воспитании детей». Хотя бы этим письмом не трудно было ему уверить себя, что люди должны веровать, мыслить и жить так, «чтобы от тесного союза страха и любви» к Богу «родилась» в них религия (I, 332), но, любуясь религиею, он не знал ее настолько, чтобы верить в нее, — то же, что не имел ее в своем духе и жизни. От того, конечно, и ставил ее в человеческом духе наравне с верою, что в своем личном духе не просветил ею своей веры. Если он совсем не признавал значения религии, а с нею и церкви для человека, если ему верилось и веровалось, будто «мыслящему человеку надлежит иметь» религию и церковь только «для самой ограниченной деятельности в обществе», но никак не для того, чтобы в своем духе претворить их в источники и «светильники» своей личной мудрости, — если религия и церковь были нужны ему только потому, что в них при случае находил он несколько постоянных нравственных истин «в опору своей слабости», — то становится ясным, что и при такой опоре он мог навсегда остаться беззащитным против слабости своего же духа. В послании «К другу» он сам признался, что эта слабость одолевала его:

Как судно без руля стремится по волнам

И вечно пристани не знает,
Так ум мой посреди сомнений погибал… (I, 200)

Правда, он тотчас прибавил, будто успел освободиться от этой слабости:

Я с страхом вопрошал глас совести моей…

И мрак исчез, прозрели вежды,
И Вера пролила спасительный елей

В лампаду чистую Надежды (I, 201).

Но из двух последних стихов видно, что он мечтал навсегда освободиться от своей духовной слабости верою без религии.

Во всем, что вышло из пера его, нет ни одного намёка на вечность, единство и вероисповедное расчленение вселенской Церкви, — нет ни слова и об отечественной православной церкви, — виднеется в той же статье лишь признание некоторого почтения к Церковности в двух-трех метафорических намеках на две-три черты Церковно-богослужебной обрядности: «Мы не теряли надежды на Бога, — пишет он, — и фимиам усердия курился не тщетно в кадильнице веры, и слезы, и моления не тщетно проливалися перед Небом» (I, 162). Очень может быть, что наравне со многим современными ему «гордыми вольнодумцами», как он выразился о тех слоях русского общества, которые сделались в его время бессильными жертвами мутного наплыва идей французских энциклопедистов, — очень может быть, что наравне с ними рассматривал он религию, церковь и превратности исторических ее судеб как совсем ненужные и ничего священно-таинственного не заключающие в себе «выдумки» всюду и всегда своекорыстных клерикалов.