К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Для характеристики человеческой сущности и миросозерцания Батюшкова предшествовавшие выводы получают тем большее значение, что выступают из его статьи, которую писал он, когда дожил до 28 лет и уже сделался известным писателем. Но, — как видно из нее же, — и тогда все еще искал, на чем установиться духом, — то же, что искал самоопределения. «Как, — спросят, — 28-летний известный писатель жил духом в поисках за самоопределением?» Настолько очевидное отступление от закона, или, говоря прямее, такое нравственное беззаконие в областях воспитания, учения и образования, — на беду образованному обществу, правительству и государству, — беспрепятственно творится в русском образованном обществе. До сегодня нельзя сказать, делает ли оно что-нибудь против такого почти наглядного саморазрушения. Напротив, в последнее время оно выделяет из себя больше, чем когда-нибудь таких людей, которые доживают не только до 28 лет, но и до последних дней жизни без всякого самоопределения; очень может быть, что многие не знают и не предполагают, сознается ли каким бы то ни было из иноземных обществ такая почти неслыханная в рядах русской интеллигенции диковинка…

Как бы то ни было, доживши до 28 лет, Батюшков написал философско-богословскую статью, которая обнаруживает личный его душевный и духовный склад. Истекающие из нее выводы дают основание уверенности, что он искал в ней самоопределения, чтобы сказать всю правду, искал, не совсем зная, как искать, где и чем найти. По всему видно, что в своих поисках он совсем терял из виду «источники» и «светильники мудрости», из которых берутся религиозные и церковные основания для православного душевного и духовного самоопределения. От того не религия и церковь установились в его миросозерцании и личном духе, но лишь «нечто» из «морали, основанной на философии и религии». От того к православному вероисповеданию и миросозерцанию, а через них и к православной церкви он мог принадлежать — сказать бы: прилепляться — во столько, во сколько вросли в его душу первые впечатления, приразившиеся к ней во младенчестве с особенною, конечно, силою при тех немногих и нечастых случаях, когда малюткой и ребенком причащали его в родной сельской церкви. Без опасения впасть в ошибку можно сказать, что не выше первых непосредственных впечатлений сельского православного храма и сельской жизни поднимались первоосновы душевных и духовных связей Батюшкова с коренными историческими первоосновами русской жизни, — то же, что с душою и духом русского народа.

«Что же, — спросят, — сделало Батюшкова одним из выдающихся русских поэтов?» Семья, школа и общество, воспитанное французскими эмигрантами мало дали, а, пожалуй, и ничего не дали для того, чтобы их него создался крепкий своей национальности человек. Больше могли дать М.Н. Муравьев и его кружок. Но русский поэт в нем должен был корениться глубже и зародиться раньше юношеского возраста. Первые впечатления отжившего в наши дни типа прекрасной русской няни, беспримесной русской речи и мирной, ровной, возмущаемой лишь естественными бедствиями жизни русского села запали в его душу о первых дней жизни: таковы, — надобно предполагать, — были семена и корни, из которых творческая природа его могла со временем вырастить классического русского поэта. Вопреки тогдашней моде, ребенком посчастливилось ему расти среди людей родного языка, и язык сделался твердынею национального духа в нем и в его поэтическом творчестве; недаром в лучшую пору творчества писал он: «Великие писатели образуют язык; они дают ему некоторое направление, они оставляют на нем печать своего гения, но обратно язык имеет влияние на писателей» («Ариост и Тасс», I, 122). Еще сильнее выразился он, говоря в письме своем от 14-го ноября 1816 г. к Е.Ф. Муравьевой о сыне ее, Никите Михайловиче: «Русский язык — его орудие, твердите ему потихоньку, милая тетушка; орудие к славе — язык, а не сухая ученость, часто бесплодная!» (II, 412).