К. Н. Батюшков под гнетом душевной болезни

Так раскрывается слишком оземленившееся, но надземью реявшее и к подземью ретивое, — слишком «землеретное» миросозерцание Батюшкова. Отсюда же выясняются и поверхностные научно-критические взгляды поэта-художника на человеческую сущность и жизнь.

Гнетущая сила таких обличительных выводов падает, впрочем, столько же на Батюшкова, сколько и на общество, в котором он вырос и жил. Преобладавшее в современном ему обществе большинство увлекалось духовно-тлетворными порождениями французской революции в роде «религии разума»: редко кто не жил тогда без оглядки на все святое и заветное, — редко кто не коротал век под гнетом нравственной распущенности, среди причуд и праздной роскоши. Недаром же Батюшков признавал «владычество французского языка» пагубным.

VI. Общество и литературный кружок, к которым принадлежал Батюшков

С зарею наступающего мира, которого мы видим сладостное мерцание на горизонте политическом, просвещение сделает новые шаги в отечестве нашем: снова процветут промышленность, искусства и науки, и все сладостные надежды сбудутся.

К. Батюшков (I, 162–163).

В числе бывших в Москве при больном Батюшкове врачей один иноземный немец оставил по себе добрую память и почтенную известность как ученый психиатр и литературный человек.[42] Он вёл свои «Записки» и к слову вносил коротенькие заметки о московском обществе. Заметки делались, конечно, под свежими впечатлениями знакомства с родными и друзьями больного поэта. Ежедневно и поочередно обедая у кого-нибудь из них, в одном месте «Записок» он высказал искреннюю благодарность за ту неподдельную приветливость, с которою почтенные люди приютили иностранца на чужбине, и прибавил, между прочим, вот что:

«Холостые могут не держать здесь своей кухни, потому что в Москве сохранилось старинное гостеприимство. Здесь установился такой обычай, что раз приглашенный, когда бы ни вздумал прийти к обеду, всегда найдет готовый для себя прибор. Здесь не знают привычки под видом подачек на пиво щедро платить за обед, как у нас зачастую бывает. Кроме того, у нас почти невежливо не съесть всего, что положишь на тарелку; здесь, напротив, съедается иной раз небольшой кусочек, и всё остальное уносится вместе с тарелкою. У нас труднее приобретаются средства к жизни; от того каждый бережнее относится ко всему, что у него есть. Здесь большинство живет доходами с приобретенных имений[43], трудом крепостных людей окупается жизнь господ. До 1812 года, как все в один голос уверяют меня, среди здешней знати, да и во всей России жилось еще пышнее и роскошнее. У многих были свои музыкальные капеллы и от 50 до 60 человек прислуги. Теперь доходы с имений уменьшились наполовину: некоторые помещики запутались в долгах, и не так легко стало держать больше 20–30 человек прислуги. Нужда ставит дворянстве в необходимость заботиться о личном заработке и приниматься за серьезное дело. Когда оно примется, тогда только образование и просвещение мало-помалу проникнут в крестьянское сословие и вообще в низшие классы народа».

Заметка доктора, как видят читатели, дышит живою правдою. Расчетливый немец не без удивления заметил, что московское хлебосольство приглашало к обеду не один голодный аппетит и не знало обязательного Trinkgeld'a[44]. От зоркости наблюдателя не укрылась и «грибоедовская Москва» с фамусовскою неразборчивостию в гостеприимстве:

Кто хочет к нам пожаловать, — изволь;
Дверь отперта для званых и незваных…

Хоть честной человек, хоть нет,
Для нас равнехонько: для всех готов обед.[45]