К отцу

По мосту люди бежали все быстрее, как будто старались не отстать от пожарной машины. Они что-то кричали, размахивали руками. Но слова не долетали, ничего нельзя было разобрать. Да Маняша и не могла вслушиваться в тревожные крики людей. Пожар! Не было слова страшнее для нее, не знавала она страха лютее. Так напугал Маняшу огромный пожар на второй год после ее замужества. До этого она лишь раз видела, как горела баня в Павловском у попа. Но это был пожар зимой: баньку быстро закидали снегом, было больше пара, чем дыма. Зимой вообще горело в деревнях реже. Зато летом даже большие села выгорали дотла.

Тот страшный пожар случился летом, как раз на петров день. Только начали жать рожь, стояла жара с ветром, и пожары вспыхивали то тут, то там. Из Годунова слышны были далекие набаты. И вот дошла очередь до Павловского.

Маняша жала рожь со свекровью. Свекор укладывал снопы в копны, а Василий спал на краю поля: родители жалели его, как маленького, он не больно перерабатывал. Часов в двенадцать это было, посередке дня. Свекровь распрямилась и говорит:

— Дым какой поднялся из-за леса. Не Павловское ли горит?

Маняша тоже увидела дым, и у нее так и похолодело в груди. Дымище был черный и густой и поднимался в той стороне, где находилось ее родное село; из-за леса даже церковь в ясную погоду была видна.

— Ой, мамаша, неужто Павловское? — ужаснулась Маняша и взмолилась: — Я побегу, а?

— Ну вот еще, — возразила свекровь. — Чего бегать? Нечего бегать. Поможешь, что ль, если что?.. Вон ржи еще сколько в поле осталось!

Подошел свекор. Он был добрее.

— Кажись, мать честная, Павловское горит! За дымом и церкви не видно. Павловское, не иначе. Беги, Маня!

Маняша сорвалась и помчалась. До леса было с полверсты, лесом версты четыре, а там напрямик, через речку, еще версты две, не больше. Прямые тропы были. По дороге-то от Годунова до Павловского двенадцать верст считалось, это если через мост осенью или весной, когда большая вода была. Летом же и на подводах через мост не ездили, все прямиком, вброд. Маняша летним временем частенько домой бегала, за три часа легко оборачивалась. Хватятся ее: где, куда исчезла? А она уже бежит, лицо кумачом пылает: дома побывала.

Гарью запахло еще в лесу. Маняша несколько раз падала, спотыкалась о корни, разбила в кровь колени, поцарапалась. Бежала так, Что себя не помнила. Как сердце тогда из груди не выскочило! Лес пробежала и не заметила. За лесом низинка была, речная пойма, а дальше — вот оно, Павловское, в сплошном огне, в дыму! Огонь стеной стоял, гудел и трещал так, что набата почти не слышно было, все село горело от края и до края! Облако дыма, отрываясь от огня, закрывало полнеба.

Маняша рухнула на колени, руками закрыла лицо. Ей казалось, что земля под ней дрожит и рушится, а это Маняша сама дрожала, как в лихорадке. Нужно было бежать дальше, только сил совсем не осталось. Маняша поползла с зажмуренными глазами. Ветер бил ей прямо в лицо, овевал ее всю жаром страшного огня. Руки почувствовали что-то мокрое, ноги проваливались в мягкое, засасывающее. Маняша поняла, что она ползет по болотцу. Его надо было обойти. Маняша испугалась, что провалится, хляби в этих местах были коварные, испуг поднял ее на ноги, опасение за свою жизнь помогло прийти в себя. Вскочив, она повернула в обход. Тут была сухая пешеходная тропа, она выводила на общественный луг, где обычно паслось сельское стадо.

Маняше сначала показалось со страху, что горит все село до последней избы, но теперь она разглядела, что пылает лишь одна сторона, ближняя, там избы были поставлены особенно густо, одна к одной. Маняшина родня, вся, кроме теток, жила на дальней от речки стороне, Аришка Зайцева, Тимоша Петров тоже жили на дальней. Но радоваться было нечего, какая уж радость, если половина села пылала от края и до края, а вторая половина может вспыхнуть в любую минуту!..

Языки пламени большие, наверное, раза в два больше, чем самое высокое дерево, отрывались от земли, летели вверх и пропадали бесследно в дыму, словно их втягивала куда-то какая-то могучая, ненасытная сила. Дым клубился, завивался кольцами в вышине, его тащило через речку на луг, он уже тяжелой зловещей пеленой несся у Маняши над головой. Солнца не было видно, но от огня, бушующего на бугре, все вокруг сияло так ярко, что болели глаза. Жар становился все острее, и Маняша подумала тогда, как бы от огня не закипело в речке.