К отцу

На улице уже почти не было зевак, только у дальнего дома осталась кучка о чем-то рассуждающих старух. Пожарные машины тоже уехали. Над разоренным домишком дяди Лукьяна курился слабый голубенький дымок. А сам дядя Лукьян сидел на скамейке в прежней своей позе — с руками, сложенными на коленях. Глаза у него были закрыты, словно он внезапно уснул.

— Лукьян Макарыч?..

— Ась? — встрепенулся Родимушка. — Принесла стакашек?

— Да нет, погоди ты, сначала помойся, стакашек от тебя не уйдет. Вставай, заходи во двор.

— А ты не обманешь, невеста?

— Ты как малый ребенок, дядя Лукьян. Сказала, что поднесу, значит, поднесу. Ну, отрывайся от лавки, заходи да снимай рубаху. Вода у меня не холодная, нагрелась на веранде.

Маняша сбегала за мылом. Дядя Лукьян уже стоял во дворе возле куста сирени, измазанная сажей синяя рубаха висела на ветке.

«Ишь, пузцо-то наел! — подумала Маняша, окидывая взглядом сутулую и тонкую фигуру Санаткина с тощими, как плети, руками, впалой грудью и необыкновенно круглым упитанным животиком, почти разрезанным надвое продолговатым пупком. — Пузцо-то, будто у беременной бабы, и вроде бы в веснушках», — еще отметила она.

Выпирающий живот дяди Лукьяна действительно весь был в рыжих крапинах, и волосики на нем росли — жиденькие и рыжие.

«Такая же и харя в молодости у него была, — вспомнила Маняша, — а потом посерела, будто выгорела».

Санаткин нагнулся, протянул руки и сложил ладони лодочкой.

— Ну вот. Я так, Маняха?

— Чего так?..

— Ну в позицию встал. Таким макаром?

Маняша не выдержала, прыснула от смеха.

— Чего ты в артисты не шел, дядя Лукьян? Тебе на сцене только представлять. Дело у артистов легкое, денежное.

— Нет, — покачал головой Санаткин, — ты не знаешь, невеста, у артистов трудная работа. Пра слово. Я узнавал. Ну лей, коли взялась, поухаживай за погорельцем.

— Беда у тебя, Лукьян Макарыч, такая уж беда, — пригорюнилась Маняша. — Без крова остался. Все барахлишко сгорело… Да ведь сам и виноват, на кого же теперь пенять?

— Это верно, сам, пенять не на кого. Никого не виню, сам виноват. Лей помаленьку.

— А как же оно хоть вышло? Что про тебя мужики болтали? Так я и не поняла.

Дядя Лукьян, отплевываясь, размазывал по лицу сажу.

— И не спрашивай, Маняха.

— Секрет какой, что ли? Что они, ироды, потешались над тобой?

— Ну вот. Смешно было, оттого и смеялись. Ты лей, лей, не переставай.

— Смешного мало. Погоди, я полотенце принесу. Да не три своей грязной рубашкой, опять выгвоздишься!

— Стакашек, стакашек принеси! — напомнил дядя Лукьян. — Ты обещала, Маняха. Мне нервы подправить надо. Пра слово. Нервы у меня больно разгулялись, не подлечу — мослы крутить начнет.

— Сичас, сичас.

Наливая из графина в стакан, Маняша подумала, что наливочки маловато осталось. С четверть графинчика, не больше. А вдруг сын приедет? Чем сынка угощать? Он тоже любит ее наливочку. Но не из стакана пьет — из рюмочки. Нальет — на свет поглядит. Попробует — язычком пощелкает. Приятно и смотреть, когда к добру, такое отношение. Не то что у пьяниц, которые лакают зажмурясь. Который — сморщится, сердечный, страдает, словно ему яду налили, а держит стакан, как хищник, не вырвешь добычу и не думай. Слава богу, хоть дядя Лукьян не такой. Он пьет благородно, уважительно, как причащается. Еще не попробует, а уже похвалит. Понюхает, многозначительно головой покачает, словцо одно произнесет. Обязательно произнесет. Забыла это словцо Маняша. Как его… Да Родимушка напомнит, чего зря память напрягать.

Дядя Лукьян первым делом на стакан нацелился, полотенце отклонил.

— Эликсир!

Вот оно, словцо, сразу и вылетело. Эликсир, лекарство, значит. Может, оно и так. Да что, это правда, лечит ее настоечка, там не одна водка да ягоды, там еще и корешки есть. От бабушки Маняша научилась целебные корешки добывать. Их полно вокруг, только не все люди про это знают. Надо вот не забыть сыну растолковать. Каждый раз собирается и забывает. И младшему, и другим детям, им всем пригодится.

— Ну вот, Марья Архиповна! — торжественно сказал дядя Лукьян. — Я поднимаю этот тост за твое здоровье! Пью за тебя, чтобы у тебя ни пожару, ни другого какого стихийного бедствия никогда не было! Будь здорова, невеста!

— Да ты за себя, за себя пей, — замахала руками Маняша.

— Дай бог, чтобы не последняя, — быстро прибавил дядя Лукьян.

Он выпил наливку маленькими глотками, поцеловал донышко и постоял немного, сердечно улыбаясь.

— Пошла, дядя Лукьян?..

— Ох, пошла, да как еще пошла-а! Без задержечки, родимая. Как по маслу! Не пошла — поехала-а! Так бы и вся жизнь катилась… ах ты, матушка моя, ах, мать честна-ая! — залился соловьем Родимушка.

«Больше не дам, — подумала Маняша, — сыну не останется».

Может, дядя Лукьян и попросил бы еще, да не успел. В калитку постучались.

— Кого-то черт несет, — недовольно проворчал он.

Маняша подумала то же самое. Она не привыкла, чтобы люди видели у нее во дворе мужчину со стаканом в руке. Еще подумают нехорошее…

— А кто там? — осторожно спросила она.

Дядя Лукьян хотел открывать, но Маняша его отпихнула.

— Надень рубаху… вот еще горе мое! — Маняша прислушалась и снова спросила: — Кто это?