К отцу

— Маруся Витякова здесь живет? — раздался за калиткой тихий певучий голос.

На улице стояла женщина в черном платке и в таком же платье, на ней и чулки черные были. Совсем монашка. Таких Маняша только в церкви встречала.

— Я это буду. Здравствуйте…

— Здравствуй, Маруся, — поклонилась женщина. В руке у нее был какой-то узелок. — Я от Павлы Александровны, усопшей, упокой, господи, ее душу… По ее поручению. Перед смертью она мне поручила. Что же ты проводить-то не пришла?

— Да бегала я. Не успела, — вымолвила Маняша, не отрывая взгляда от узелка. — Поздно сказали мне. Не успела. Пелагея Подхомутникова прибегала… а я не успела.

— Ну вот, — сказал за спиной у Маняши дядя Лукьян. — Божественный человек к нам пришел. Не к добру!

— Это погорелец у тебя? — смиренно спросила черная женщина.

— Погорелец, погорелец, гражданочка. Он малость не в себе, извините уж…

— А ты меня не позорь, Маняха, — обиделся дядя Лукьян. — Пра слово. Нормальный я. Вполне.

— Помолчите, Лукьян Макарыч.

— Не хочу. Я погорелец. У меня сегодня такая привилегия. Она меня узнала. Так? Имею я право? Ну вот. Буду ей вопросы задавать.

— Да какие вопросы! — всполошилась Маняша. — Зачем ей нужны твои вопросы, ты подумал своей деревянной башкой?

Но Родимушку, причастившегося наливочкой, остановить было невозможно.

— Вопросы сурьезные, — сказал он. — Я погорелец. Ну вот. А почему?

— Да потому что керогаз не погасил, — ответила рассерженная Маняша.

— Это… как его… следствие. А причина? И не тебя я спрашиваю, а ее. Ты не знаешь. Отойди, Маняха, в сторонку, я не с тобой диспут веду. Почему? — обратился дядя Лукьян к черной женщине.

— На все божья воля, старичок, — смиренно ответила та.

— Не отве-е-ет! — торжествующе протянул дядя Лукьян. — Отписка! Это каждый может сказать — воля. А почему? Ну вот. Я ставлю вопрос ребром: почему я, а не Маняха или, к примеру, мой другой сосед? Была бы моя воля — ему первому гореть. А он — не сгорел. Вор, стяжатель, по бабам шастает — куда еще больше, а не сгорел! Почему? Где он, бог? Подай мне его сюда!

— Смирись, старичок, не гневи бога, — посоветовала пришедшая.

— А-а-а! — завыл дядя Лукьян. — Смири-ись! Не гневи-и! А коли я гневить хочу? А коли я с ним один на один выду?

— Иди прочь! Иди, иди! — потеряв терпение, затолкала Родимушку Маняша. — Ты мне тут не устраивай, не устраивай!..

— Оставь его, — попросила пришедшая. — Я вот что, старичок, скажу: божью кару от благодати не каждый отличит, бывает и кара в награду, и награда за грехи, все бывает, и только душа, богу открытая, без ропота принимает все, что свыше ниспослано.

— Аминь! — насмешливо крикнул дядя Лукьян, размахивая рубахой, как кадилом.

— Аминь, — смиренно повторила черная женщина и повернулась к Маняше. — Это тебе Павла Александровна велела передать. — Она протянула узелок. — Такое было ее предсмертное распоряжение.

Маняша покорно приняла узелок. Она сразу, как увидела, почувствовала, что он предназначается для нее. Почему так почувствовала, не знала. Кольнуло что-то, подсказало: тебе принесла. А что?..

— Что это? — спросила Маняша.

— Не знаю, — ответила пришедшая. — Павла Александровна велела тебе, Маруся, передать. Она очень тебя уважала. Перед смертью все поминала.

— Чего ж меня?.. — растерянно произнесла Маняша. — И не знаю я… Мы, конечно, были знакомы. Еще в Вязниках… А тут… Не знаю я.

— И я не знаю, Маруся. Но, значит, было за что. Помолись за нее, — пришедшая поклонилась. — Я пошла. До свиданья! Может, еще и свидимся, бог даст.

— До свиданья…

— Нет, ты постой, — возразил дядя Лукьян. Он еще не успокоился. — Я тебе свое скажу. Ну вот. Бога нет. И я тебе сейчас докажу. К примеру, возьмем кровь. Я докажу!

— Никто еще не доказал. А какие пытались! И ты не докажешь, старичок. Себе разве что.

— Нет, докажу и тебе!

Маняша не стала слушать глупого разговора, понесла узелок. Он был легкий, как пушинка. Будто одна бумага в узелке была. Почему-то боязно было разворачивать его. Что еще могла передать покойница?..

У Маняши дрожали руки. Она развязала узелок. Там была коробочка. Обыкновенная, беленькая. В таких, Маняша знала, часы продавали. Она раскрыла коробочку и ахнула:

— Да батюшки!..

Сын

1

Дядя Лукьян всю жизнь воевал с богом и с попами. Маняша помнит, как он в Павловском сбрасывал с колокольни колокол. С высоты колокол упал так, что земля тяжко загудела, родила под ногами какой-то жалобный, похожий на стон, звук. Колокол, вонзившись краем в землю, еще долго гудел сам по себе, а Санаткин с Петровым и другие парни плясали вокруг него, кричали, что религия — опиум для народа, и пели:

Долой, долой монахов,
Долой, долой попов!
Мы на небо залезем,
Разгоним всех богов!