К отцу

— Эх, глупа ты, Верка! — выговорил Мишаков. — Вот главная беда твоя… а может, черт возьми, счастье!

— Да я и не отрицаю: глупая…

На лице у нее Мишаков увидел два мокрых пятна. Незнакомая нежность пошатнула Мишакова. Он обнял Веру.

И в это время первый раз прозвучал у него в ушах умоляющий голос Марфуши: «Полюбить так хочется!»

Вечером, когда Татьяна ставила на стол шумящий самовар, Мишаков за руку втащил в горницу Марфушу. Соседка упиралась, мотала головой, и на горящем лице ее было поровну радости и испуга, Татьяна с недоумением глядела, как племянник усаживает Марфушу возле окна, поворачивая ее голову то в одну сторону, то в другую, заглядывая в лицо, сжимая ее щеки ладонями.

— Вот так сидеть будешь. Дело будет вечером. Ты смотришь на улицу и думаешь о чем-то своем. Именно вот в этом платье.

На Марфуше было новое длинное платье с пышными розовыми оборками на груди.

— Ой, отпустите меня, Борис Лексеич! — взмолилась Марфуша. — По хозяйству делов полно…

— Иди. Но если опять упираться начнешь, поссоримся. Сама же напросилась, на себя и пеняй.

— Борис, чегой-то я не пойму, — обиженно сказала Татьяна, когда Марфуша проворно выскочила на волю. — Портрет с уродицы делать хочешь, что ли? У чужого-то окна?..

— Подожди, тетка. Я еще места не выбрал.

— А чего в ней хорошего-то?

— Поискать хочу. Искать, искать надо.

— Бори-ис! Люди станут смеяться. Скажут, нашел кого рисовать!

— Вот что касается людей, тетка, так это мне совершенно безразлично. Ну давай, наливай чайку. «Выпьем с горя, где же кружка?»

— О каком горе ты говоришь-то?

— Ну о творческом, если хочешь. Непонятно? Ты видела какого я кота нарисовал? Пока что одного этого котяру отсюда и увезу. — Рот у Мишакова стал кривым. — За котом в деревню съездил! А коты и в Москве чуть ли не в каждой квартире есть. Представь такой итог работы. Смешно!

— Что, ругать будут?..

— Ругают-то за дело. За плохое, предположим. А дела-то пока нету. Удивятся, тетка. Это похуже будет.

— Бог с тобой, что ты говоришь. Разве мало ты всего нарисовал? — тетка повздыхала, не зная, как помочь племяннику. — Может, водочки выпьешь? — спросила она полушепотом.

— Только этого мне а недоставало. Нет, тетка, ты лучше и не поминай это слово! У меня и у самого большое желание напиться.

— Уходил бы ты с этой работы, Борис, — решительно заключила Татьяна. — Для здоровья вредная она, как эта… как ее… химия.

— Верно говоришь, — согласился Мишаков, повеселев от мысли, что никто не в силах отнять у него главное счастье в жизни — работу, по-настоящему любимую. — Ты точно определила — химия!

На столе шумел самовар, и в этом звуке Мишакову слышалась Марфушина мольба: «Полюбить так хочется!»

Пробуя рисовать Марфушу, Мишаков еще не думал, что откажется от завершения портрета Веры Панкратовой. Желание работать дальше, пробовать, искать, могло появиться в любой день. Но Мишаков уже твердо знал, что его поездка в деревню не имела бы смысла, если бы он вывез отсюда только ослепительную улыбку студентки. В «колхозную агрономшу» Мишаков теперь тоже не верил, потому что не было нравственного убеждения в жизненности того образа, который у него сложился не в поле, где тетка работала, как хороший мужик, за двоих, а возле самовара во время завтрака или вечернего чаепития.

И вдруг горькие слова Марфуши, не сразу дошедшие до его сознания, вернули ему надежду на лучшее и страсть к работе. Он понял, что жизнь открыла ему что-то важное, чуть ли не самое главное…

Первые эскизы Мишаков делал нетерпеливо и поспешно, словно старался наверстать упущенное. Ему еще ничего было не ясно. Пожалуй, кроме одного: платье на Марфуше должно быть нарядное, с розовыми рюшками. Марфуша, по замыслу, оделась, как на гулянье. Но гулять ей было не с кем. Сознавая это, она села одна-одинешенька на…

Пока что Мишаков рисовал ее на завалинке. Искал позу, поворот головы, положение рук. На всех эскизах вместо лица у Марфуши было пока пустое белое пятно.

Марфуша сидела молча, дожидаясь пока Мишаков поудобнее поставит этюдник. Она еще не привыкла к новой своей роли, стеснялась Мишакова, стеснялась своих деревенских, и лицо у нее все время было не свое, еще более нескладное, перекошенное неловкостью. Но эта скованность натурщицы пока что не волновала Мишакова. Он знал, что через недельку Марфуша освоится и станет сама собой, И только тогда начнется самое трудное — искать тот единственный взгляд с затаенной надеждой, который полнее всего мог бы выразить мольбу чистой души: «Полюбить так хочется!..»

— Ну вот, — сказал Мишаков. — Попробую сделать эскиз маслом. Сними с колен левую руку. Нет, нет, правая пусть лежит. А левой попробуй перебирать рюшки на платье. И гляди на колодец. — Мишаков помолчал. — Ты куда глядишь? Разве там колодец?

Марфуша опустила глаза. Мишаков обернулся и увидел невдалеке Веру, сидящую на траве. Он подошел к ней с мастихином и тряпкой в руке.

— Зачем ты пришла? Уходи, ты мешаешь.

— Значит, ее рисуешь, — тихо сказала Вера. — Она у тебя получится.

— Ты убеждена?..

— Вполне.

— Почему?