К последнему городу

Франциско. Как об этом напишешь? Доброта никогда не была ни убедительной, ни интересной. Но он написал: «Семинарист просто поражает. Может быть, любовь сама по себе очень проста. Неделима, как протон. Он всего лишь обычный мальчик: длинные волосы на маленькой голове. Кожа цвета слоновой кости. Он шел через поляну, как Христос на Голгофу. Этот человек и его христианский долг. Пристыдил нас всех. В его крови – непоколебимость конкистадора».

Он перестал писать. Слова стали расплывчатыми, их было сложно читать. Теперь у него остался только этот блокнот – на все дни, которые были у них впереди, так как остальные бумаги остались с мулами. Он попытался написать что-нибудь еще, поддерживая одну руку другой. Поляна предстала перед ним, как картина, и он внимательно рассматривал ее. Она была залита ярким светом, на ней все было спокойно. Индейцы стояли молча, широко расставив ноги, с серьезным видом. Франциско все еще сидел на пне, опустив голову. Ярко светило солнце. Через пару минут Роберт снова перестал писать. Его руки удерживали ручку с большим трудом. Такую сцену невозможно описать. Если бы только он смог найти подходящие слова, он бы все понял и перестал дрожать. Но он не мог описать ни этих людей, ни то, что происходит. Не было ни слов, ни объяснений, и он чувствовал себя беспомощным. Слова успокаивали, но теперь они находились целиком во власти этих людей, кем бы те ни были, а остальные путники об этом даже не подозревали. Он посмотрел на Камиллу и понял, что больше не в силах этого выносить. Она сняла куртку и теперь сидела на солнце. Ее руки и шея сильно загорели. Она ждала проводника, который ушел. Больше всего на свете Роберту хотелось, чтобы индейцы исчезли в лесу, но, естественно, они этого не сделали. Им было мало одного Франциско. Они все еще угрожающе смотрели в их сторону. Роберт отвел взгляд. Даже если бы ему и удалось написать что-нибудь еще, какое бы это имело значение? Он стал смотреть на голубой круг неба над поляной.

Первым шел самый высокий погонщик, он нес радио, из колонок которого лилась поп-музыка из Лаймы. За ним с раздраженным видом шагал проводник в бейсболке, а дальше показалась целая вереница людей и животных с навьюченными на них коробками, палатками и канистрами. Роберту на миг показалось, что свет в лесу переменился, как будто только что закончилось солнечное затмение. Ядовитое свечение, исходящее от джунглей, прекратилось, и сквозь ветви деревьев пробился обычный свет.

Они подождали, пока караван из мулов не подойдет поближе. Луи проворчал: «Как нельзя вовремя!» – и, наклонившись, взял Жозиан за руку. Камилла натянуто улыбнулась. Один из мулов сбился с пути, сказал проводник, и пришлось потратить некоторое время, чтобы найти его и привести к остальным. Он погасил окурок о камень и стал слушать о том, что здесь произошло. Посмотрев на свои часы, Роберт с удивлением отметил, что проводник отсутствовал не больше часа. Но, черт побери, кто все эти люди, спросил он, указав на индейцев, и чего они на самом деле хотят от них? Напряжение начало понемногу отпускать Роберта.

– Это лесные индейцы, – ответил проводник. – Мачигуэнга. Они думают, что охраняют эти джунгли. И еще они почему-то считают себя инками.

Он сердито пошел к ним, а погонщики принялись спокойно болтать о своих делах, подтягивая подпруги и поправляя поклажу.

Путешественники смотрели, как индейцы собрались вместе, чтобы встретить проводника. Казалось, он обращается к ним с какой-то речью, когда они обступили его тесным кольцом. Индеец, который стоял над Франциско, подобно палачу, оставил свой пост и присоединился к остальным. Один раз они услышали резкий голос злобного индейца, потом он затих, и теперь, казалось, проводник стал рассказывать им какие-то анекдоты. Даже Жозиан с трудом поднялась на ноги и наблюдала за проводником. Она пробормотала:

– Бедный Франциско.

Луи заворчал. В этом молодом человеке было что-то приторно-трогательное, думал он. То, как он сидел на пне, опустив голову и скрестив запястья, хотя их никто и не связал. Эта сцена напомнила Луи полотна – как там его? – Гвидо Рени или Гверчино. Эта слащавая агония. Фигура Христа в терновом венке, подвергающаяся сентиментальным побоям. Отвратительная штуковина из семнадцатого века. А тут вот этот парнишка с ухмыляющимися глазами и голой шеей, застывший в искусственной позе на освещенной поляне в самом центре сцены, окруженной этим мерзким лесом. Хуже того – теперь они должны еще и благодарить его.