"К предательству таинственная страсть..."

Всяческие кощунства бриковского салона, конечно, были грубее и вуль­гарней антихристианского брожения, царившего в умах и душах питерской ту­совки 1910-х годов, но в основных оценках бытия они были близки друг дру­гу. И те, и другие не верили в бессмертие души; и те, и другие сознательно изгоняли из своей жизни понятие греха, а вместе с ним чувства стыда и со­вести. Разница была лишь в концентрации кощунства или богохульства. Если Цветаева говорила о душе — “христианская немочь бледная”, то молодой Маяковский, по воспоминаниям его киевской поклонницы Н. Рябовой, “снял чётки у меня с шеи и, оборвав крест, надел опять”... Ну, сцена прямо-та­ки из поэмы Багрицкого “Смерть пионерки”, в которой умирающая девочка Валя с болезненной жестокостью отстраняет материнскую руку, которая пы­тается надеть ей на шею золочёный крестильный крестик.

Богоборческий пафос Маяковского всегда восхищал Цветаеву. Недаром она изображала его в стихах как великана-разрушителя (большевика с крас­ным флагом) с картины революционного художника Бориса Кустодиева:

Превыше крестов и труб,

Крещённый в огне и дыме,

Архангел-тяжелоступ,

Здорово в веках — Владимир!

“Превыше крестов” — сказано не случайно...

В 1930 году после самоубийства Маяковского Марина Цветаева создала реквием из семи стихотворений, который не печатался ни в эмигрантской прессе (по православным соображениям), ни в советских изданиях (по сооб­ражениям атеистическим).

В этом цикле она попыталась сказать о его самоубийстве всё: “советско-российский Вертер”, “дворянско-российский жест”, “Враг ты мой род­ной”, но из всех семи стихотворений меня поразило последнее, состоящее всего лишь из четырёх строчек:

Много храмов разрушил,

А этот — ценней всего.

Упокой, Господи, душу Усопшего врага твоего.

Осмелившись написать такое, Цветаева предсказала и свою судьбу.

Одно время Вознесенского, измерявшего жизнь по Маяковскому, не раз посещал, по его собственному признанию, соблазн самоубийства. Слава Бо­гу, этого не произошло, но в своих стихах А. В. после возвращения из Аме­рики много раз впадал в какое-то садомазохистское словоблудие, изображая родственные отношения между людьми извращёнными до предела.

Продаёт папаша дочку,

дочка продаёт папашу,

и друзья, упившись в доску,

тащат друга на продажу.

Подобного рода стихи Вознесенского напоминают мне сюжеты нынешних телешоу, которые узаконены на сегодняшнем экране Малаховым, Борисо­вым, Шепелевым, Гордоном и прочими, по словам Анатолия Передреева, “браконьерами душ”.

***

В конце жизни А. Вознесенского, видимо, стали преследовать видения из 60-х годов, из тех дней и ночей, когда он под воздействием сильнейшего химпрепарата ЛСД проводил время в семье Аллена Гинзберга и Питера Ор­ловски. Призраки этих противоестественных призрачных видений прошлого вдруг ожили и заполнили его сны в повести “Мостик”, про которую автор ЖЗЛовской книги о поэте Игорь Вирабов пишет так: “Главное, чего не стоит делать с “Мостиком”, — стараться вычислить, читая повесть, кто есть кто, и попытаться сочинить за Вознесенского пикантные страницы его биогра­фии”. А зачем разгадывать Вознесенского, если он сам откровенно расска­зывает обо всём? “Как у каждого, наверное, в твоей жизни были амур труа (любовь втроём. — Ст. К.). <...> И командор, а не Анна был предметом люб­ви Дон Жуана. Мой приятель, заведший роман с женой друга, не понимая сам, любил его, ощущая через неё как бы близость с ним самим”.

Главный герой “пикантной” повести “Мостик” носит фамилию Бизнесенский. Случайно? Увы! За много лет до появления этой повести я в стихотво­рении, написанном аж в 1987 году, употребил почти такой же псевдоним, в котором выразил своё отношение к нашему “битнику”:

Не лучшие в мире у нас пироги,

не лучшие туфли, не лучшие жнейки,

но лучшие в мире у нас телогрейки,

а также резиновые сапоги.

Мы честно несли ордена и заплаты,

мы нищими были, мы стали богаты,

поэт Бизнесменский, к примеру, у нас

богаче Есенина в тысячу раз.

Ах, Фёдор Михалыч, ты слышишь, как бесы

уже оседлали свои “мерседесы”,

чтоб в бешеной гонке и в ярости лютой

рвануться за славою и за валютой...

Мы пропили горы, проели леса,

но чудом каким-то спасли небеса,

мы тысячи речек смогли отравить,

но душу никак не умеем пропить.

Уходит в историю наша эпоха.

Мы прожили век хорошо или плохо —

не знаю. Оплачены наши счета,

а больше я вам не скажу ни черта!

Но отношения героев повести “Мостик”, написанной, когда её автор, ви­димо, вспоминал патологические соблазны, посещавшие его, выглядят так:

“Я люблю тебя. Но я хочу тебя видеть вместе с Андреем”; “Ты переверну­лась и стала гимнастическим мостиком между нами. Мы прорывались сквозь тебя, как озверевшие проходчики, с двух сторон прорывающие тоннель. Два убийцы, мы кромсали тебя”; “Боже мой, мальчики, ой, мальчики, что вы тво­рите! Свершилось! Это свершилось”; “Твой нахмуренный лобик светлел от счастья и ужаса. Прощай, дружба! Прощай, ненависть”.