"К предательству таинственная страсть..."

Но Евгению Александровичу было мало ощущать себя, как он говорил, “пушкинианцем”, и потому он не раз обращался в своих чувствах к образу са­мого знаменитого поэта Серебряного века. “Когда я думаю о Блоке, когда то­скую по нему...” — писал он в стихотворении 1959 года. “Взойдите те, кто юн, // на блоковский валун” (1972). “Когда я напишу “Двенадцать”, // не пода­вайте мне руки”, — заявлял он в 1970-м каким-то своим недругам. “Он учил меня Блоку” (из воспоминаний об А. Межирове”, 2009). “Может, пристыжает нас Блок Александр Александрович?” (из поэмы “13”, середина 90-х годов). “Перебирая чулан, я случайно наткнулся на дореволюционную книжку Блока. Такое испытал наслаждение” (середина 90-х). “Дневник Блока, по сути, — до­кументальный роман об Александре Блоке и его времени” (2014). Мало того. В своей антологии “Десять веков русской поэзии” Е. Е. свидетельствует о том, что не просто читал, но тщательно изучал исторические взгляды Бло­ка, прежде чем написать обширное предисловие к его стихам. Однако пере­читывая блоковские дневники, я удивился тому, что Е. Е., положивший столь­ко сил на борьбу с “охотнорядцами и “черносотенцами”, то ли читал блоков­ские дневники “по диагонали”, то ли забыл прочитанное, то ли вдруг закрыл глаза и заткнул уши, чтобы ничего не знать и не слышать о размышлениях Блока, которые поэт позволял себе в роковые дни весны 1917 года, когда сра­зу же после Февральской революции Временным правительством была отме­нена черта осёдлости и политическая жизнь России изменилась коренным об­разом.

Александр Блок в это время входил в Чрезвычайную следственную комис­сию, изучавшую работу Временного правительства, и обучился новому, воз­никшему на его глазах революционному жаргону, на котором велись заседа­ния этой ЧК:

“Господи, Господи, когда, наконец, отпустит меня государство, и я отвык­ну от жидовского языка и обрету вновь свой русский язык, язык художника???”

Вот какие мысли и чувства владели в дни революционного рокового 1917 года душой поэта, спустившегося с башни “из слоновой кости” на греш­ную землю, из окружения “прекрасных дам” в петербургскую политическую толчею... И такого рода записями изобилуют многие страницы его “Дневни­ков” и “Записных книжек”, которыми якобы зачитывался “блоковед” Евгений Евтушенко.

Впервые эти “нецензурные” записи Блока увидели свет в статье извест­ного литературоведа, сотрудника Института мировой литературы Сергея Не­больсина, опубликованной в журнале “Наш современник” (№ 8, 1991) под названием “Искажённый и запрещённый Александр Блок”. Евтушенко, начав­ший работу над своей антологией “Строфы века” в конце 80-х и начале 90-х годов, не мог не знать этой публикации Небольсина, приковавшей в те годы внимание всей советской читающей публики. Напомню, что тираж “Нашего современника” тогда достиг полумиллиона экземпляров, и Евгений Алексан­дрович, зная это, в предисловии к антологии не удержался от соблазна про­должить мировоззренческую борьбу с нами:

“Критик Кожинов пытался стереть с лица земли “поэтов-эстрадников”, в число которых он включал меня, свистя над нашими головами, как двумя японскими мечами, именами Рубцова и Соколова. Поэт Передреев написал геростратовскую статью о Пастернаке. Поэт Куняев перегеростратил его, ухи­трившись оскорбить в своих статьях романтика Багрицкого и безвременно ушедшего Высоцкого. Но чемпионом геростратизма стал талантливый поэт Юрий Кузнецов, выступивший против поэтов Мартынова и Винокурова, кото­рые дали ему рекомендации в Союз писателей, а заодно и против всех жен­щин, пишущих стихи”. Вот как въедливо и пристрастно разглядывал и ком­ментировал Е. Е. наши тексты и притом “не заметил” обнародованных Не­больсиным “изъятий”, написанных рукой А. Блока летом 1917 года:

“16 июня 1917 г. ...на эстраде — Чхеидзе, Зиновьев (отвратительный), Ка­менев, Луначарский. На том месте, где всегда торчал царский портрет, — очень красивые красные ленты (...) и надписи через поле — Съезд Советов Рабочих и Солдатских Депутатов. Мелькание, масса женщин, масса еврей­ских лиц”... [“И жидовских тоже”] И такого рода “нецензурщины” в “дневни­ках Блока немало.

В 1920—1930-е годы архивом Александра Блока заведовала его вдова Лю­бовь Дмитриевна Менделеева. Но видимо, для того, чтобы из архива не вы­рвались на волю всяческие опасные размышления из блоковских “Дневников” и “Записных книжек”, к архиву был прикреплён надсмотрщик-литературовед и по совместительству цензор Владимир Николаевич Орлов, который “при­сматривал” за Менделеевой. Поэтому она не могла не знать, что его настоя­щая фамилия Шапиро...

Ах, Александр Александрович! Если бы он предвидел, что его поклонни­ком будет Евтушенко, он бы, конечно, сам своею собственной рукой уничто­жил эти пресловутые записи, чтобы не ставить знаменитого русско-советско­го поэта в двусмысленное положение.