К причалу

Моя бабушка преподавала французский язык в государственной русской гимназии. И когда гимназия превратилась в государственную румынскую гимназию, бабушка первой покинула ее. И меня взяла: «Не дам калечить ребенка!» Потом ушли и другие преподаватели. Тогда многие родители стали хлопотать о разрешении открыть частную русскую гимназию. Это удалось. В первый год моя бабушка и другие преподаватели работали бесплатно, — учеников было еще мало и не хватало денег на содержание штата преподавателей. Бабушка перебивалась частными уроками, и нам было трудно, а помощи ждать было не от кого. Дедушка умер, и мама умерла, едва я появилась на свет. Единственный бабушкин сын — мой отец — умер вскоре после мамы. Так мы с бабушкой и остались одни на целом свете.

И каждый раз, думая о бабушке — ведь она там, в Румынии, одна и ей трудно и одиноко и она тоскует обо мне, — я плачу.

После окончания гимназии нас разметало по свету. Мальчики стремились в Россию, в Красную Армию. Они уходили по льду, через лиман. По ним стреляли, и всё-таки они шли, добирались до того берега...

Мы с Тасей приехали в Париж, когда нам было неполных шестнадцать. Сначала испугал бешеный парижский ритм жизни. В первые дни меня тянуло домой, к бабушке. Маленький наш городок, на тихом берегу Черноморского лимана, белый и тихий, казался мне полным сказочной прелести.

Беспорядочно разбросанный вдоль берега, с узкими, обсаженными акацией тротуарами и торцовыми мостовыми; с главной Михайловской улицей, сонной днем и оживающей к вечеру, когда загораются огни в кинематографе Скляренко и ярко освещается единственная витрина в парикмахерской. Летний ветер приносит с лимана вечернюю прохладу и солоноватый запах моря, и на бульваре, где днем под палящим солнцем носятся белоголовые ватаги мальчишек, раздаются первые звуки духового оркестра, которые тянутся вверх и торжественно плывут над окунающимся в сумерки городом, моим городом, до боли милым сердцу...

Но потом я обжилась в Париже. Рядом была Тася, которая ступала по земле твердо.

И оттого, что трезво-разумная Тася ступала твердо, оттого, что Тася всем была нужна, — от этого мне, маленькой, худенькой фитюльке, всегда немножко романтично настроенной и мало кому интересной, было не так страшно в этом огромном чужом городе.

Приоткроет вечером мою дверь: «Фитюля, еще работаешь?» — и усядется на высоченную кровать, стряхнув туфли и подобрав под себя ноги. «Фитюлька, помнишь?..» И тогда я кладу авторучку, устраиваюсь поудобнее и начинаются наши: «А помнишь?»

И когда потом Тася уходит, на душе у меня тихо и немножко грустно.

Глава четвертая

Мы сидели в Люксембургском саду на нашей всегдашней скамейке возле памятника Флоберу и шумно обсуждали решение Административного совета — восстановить на работе в столовой уволенных студентов.

— Это, между прочим, победа немалая, — сказал Жано.

— Больше шуму, чем победы, — процедил Луи.

Рене взглянул на него, пожал плечами.

— Если хочешь знать, это политическая победа, — настаивал Жано.

— Мастер ты, Жано, из всякой чепухи политическое зерно выколупывать.

Жано усмехнулся.

— И я не понимаю, — сказала Жозефин, — почему — политическая.

— А очень просто: в борьбе победил наш левый лагерь. Поэтому и политическая.

— А может быть, просто Административный совет решил восстановить справедливость, — не унимался Луи.

— Не смеши меня, старик.

— А что? Могли решить и наоборот.

— Если б я действовал один — даже наверняка.

— Им поперек горла стал наш Федеративный союз, — вмешался Рене.

— Административный совет действует в интересах студентов, — сказал Луи. — И последний случай лишний раз доказал это.

— Не сердись, старина, — снова усмехнулся Жано. — Это не доброта, а уступка левому лагерю.

— Вынужденная, — добавил Рене.

— Подумаешь. На что мы им? — сказала я.

— На всякий случай, — веско ответил Жано.

Я не понимала, зачем мы нужны «им», да мне и не хотелось знать. Я была рада, что студентов вернули на работу и они будут учиться. В общем, настроение у всех было хорошее. В портфеле у меня лежало полученное утром письмо от бабушки, и весь день я думала о бабушке, и на лекциях то и дело вынимала письмо, перечитывала его.

Посидели еще, пошумели, потом Луи предложил пойти в «Одеон» на «Даму с камелиями». Я поднялась и решительно сказала, что иду домой. Жано тоже встал. Франсуаз иронически оглядела нас и сказала:

— Я так и знала. Вечно вы ломаете компанию!

Они пошли в «Одеон», а мы с Жано на улицу Веронезе.

— Марина, — сказал Жано, чуть попридержав шаг, — я сегодня вступил в Союз коммунистической молодежи. — И добавил по-русски: — Иа тьепэр комсомольетс.

Посмотрел на меня, улыбнулся и уточнил уже по-французски:

— Призыва тысяча девятьсот тридцать третьего.

— Ну? И что теперь? — Я остановилась.

Жано пожал плечами.

— Ну, чего ты смотришь так? Делать-то что будешь?

— Странные у тебя вопросы.

— Просвещать рабочих? Да?

— Рабочие еще нас с тобой научат, не беспокойся.

— Не сердись, пожалуйста. Уж и спросить нельзя.

— Вместо Верлена и разных там «Архитектур Парижа» почитала бы лучше «Тихий Дон». Может, не стала бы тогда спрашивать, что делать.