К причалу

Светает. На караульных вышках смена часовых.

Дежурный по кухне Рауль с напарником, в сопровождении Вилли, катят к нам за проволоку тележку с дымящимся котлом и останавливают ее впритык к настилу барака, на котором мы уже выстроились с нашими бидонами — две дежурные от каждой камеры.

Всё как обычно. Как обычно, подставляем наши бидоны, и парни нам молча отсчитывают черпаки. Молча.

— Уложили еще одного гестаповского генерала... — шепчет Рауль, наливая в наш бидон супу. Голубые глава сияют, в них столько неподдельного смешанного чувства. Я оглядываюсь, чтобы еще раз увидеть. его. Он смотрит мне вслед.

*

Десять часов. На пустырь въезжает автомобиль. Машина гестапо!.. Вот оно. Начинается... пришло...

*

Полдень. Всех — под замок. Весь лагерь — под замок!

Нам с Мадлен удается застрять на дворе, мы спрятались в уборной. А потом? Как нам потом? Ничего, выберемся. С помощью господа бога и Вилли...

*

Два часа.

Появился комендант.

Зондерфюрер.

Офицеры СС.

Грузовик — солдаты СС. Еще машина, три автобуса...

Сомнений уже нет.

*

Ручной пулемет посреди двора.

Отпирают барак. Выводят. По двое, по трое. Их сопровождает вооруженный солдат и офицер гестапо.

...Луи.

Нас отделяют тонкие доски забора. С Мадо впиваемся в щель.

Они идут цепочкой. Солдат впереди, офицер замыкает. Луи почти что касается забора.

Его лицо сегодня особенно красиво, печальной и привлекательной красотой. Красота в смелых глазах, в длинных ресницах, гордых губах.

Мы двигаемся за ним от щели к щели, и нам слышно, как офицер говорит Луи:

— Послушайте, известно ли вам, что германская армия перешла в наступление?

— Возможно, но это ничего не меняет.

— Меняет или не меняет, коммунисты биты. Капитулируют.

— Коммунисты никогда не капитулируют.

— Коммунисты не французы!

Офицер замахнулся... и отошел. Бормочет, видно, ругательства.

Выводят... выводят... выводят...

...Тридцать восемь. Все? Нет! Еще... Еще... Еще!..

Луи...

Андре...

Робер...

...

...

Морисон!..

Еще?!

Профессор...

Еще?!

Лемерсье!

...Семьдесят пять!

Надо держаться. Надо держаться, иначе отчаяние схватит за горло.

Семьдесят пять. Стоят, грудь вперед, голова высоко. Высокие и маленькие, стройные и нескладные. На многих рубахи рваные... На ногах сандалии, на некоторых вконец изодранные башмаки...

Офицер что-то читает им. Сквозь щелку в окне до нас доносятся обрывки: «...национал-социализм... вермахт...» Но внезапно его обрывает мощный, как колокол, звенящий баритон: «Вперед, сыны отчизны милой!» — и подхватывает другой, и уже они все:

...К нам тирания черной силой
с кровавым знаменем идет...

Грозовыми раскатами несется на лагерем «Марсельеза».

Они стреляют...

Они бессильны...

...Посадка.

Вызывают каждого отдельно.

Каждое названное имя — нож гильотины.

...

...Луи.

Эсэсовец лезет ему в карманы.

Луи с закованными руками. Он держится прямо.

Луи, которого никогда больше не будет...

Лун смотрит в лицо эсэсовскому офицеру. Он что-то говорит ему, и эсэсовец хватается за револьвер, но тут же кладет его обратно в кобуру.

К автобусу... оступился... закованными руками отталкивает солдата, кинувшегося его поддержать.

...Еще автобус.

...Морисон!

Милый Морисон...

...

Лемерсье!..

Шагнул, остановился. Повернулся всем телом к нашему бараку. Смотрит на наше окно... поднимает вверх закованные руки...

Его руки, которых никогда больше не будет...

Его глаза. Его губы... которых никогда...

*

Дождь. Низкое небо нависло лохмотьями.

*

Камера наполнена грязноватым сумраком. Тишина.

Мертвая. Только скрип расшатанных нар. Это — Доминик.

Она сидит, скрестив ноги и покачиваясь из стороны в сторону: «Sancta Maria, молись за них... святая Мадонна, спаси их... Матерь божия, спаси... Мария, ну попроси ты его, сына, попроси, как следует. Ведь жестоко... скажи ты ему... пожалей, Мария! Скажи ему, сыну твоему, он же знает, что люди они хорошие, так за что же карать-то? Он знает, твой сын, Мария... Пожалей... пожалей. Что же тебе стоит... спаси... пожалей...»

Наш век на смерти щедр, а вера в загробное возмездие утешает очень немногих.

*

Не помню, как выбралась из напиравшей на окно толпы, пошла по камере как слепая. Потом села на чьи-то нары. Я сидела на нарах, на моих или на чужих, не помню. Я шептала не помню что и неизвестно кому.

Я не плачу. Я только не хочу быть. Не хочу быть нигде. Нигде.

Вадим...

*

А на утро — всё как обычно. Построили на пустыре, считали. Забыли только вычеркнуть из списка увезенного ночью архитектора. И унтер фон Затц называет номер Лемерсье.

«Умер за Францию!» — грохает из рядов.

Смятение зондерфюрера...

*

Все было как обычно. И, как обычно, после аппеля пришли к нам парни из лагерной лавки. Ребята пришли в последний раз — отправляют в Германию. И, как всегда, — с ними пришел фон Затц.

Клоди стояла у стены, глядя прямо перед собой...

Фон Затц не по-военному снял фаружку и, слегка поклонившись, подошел чуть ближе:

— Я очень сожалею...

Слова его упали в молчание.

— Я не мог этого предотвратить, — он показал на свой китель. — Если бы можно было, я бы уклонился.

Клоди стояла не шевелясь, глядя мимо.