К причалу

«...Героизм и самоотречение наших дней неизбежно станут темой искусства, которое нас переживет...»

Героика наших дней. Напишут про нас книги? Мне кажется, что я их знаю заранее, книги, которые напишут про нас или уже пишут. Они заставят нас пережить всё заново... И чем талантливее будет писатель, тем невыносимее будет читать. Лемерсье сказал бы, что я не права. Впрочем, может быть. Может быть, и в самом деле — героизм и самоотречение наших дней послужат искусству. Почему он не коммунист? «Можно быть верующим, но не чувствовать призвания стать апостолом. Можно любить женщину — и бояться будней семейной жизни. Между прочим — причина поздней женитьбы вашего писателя Антона Чехова».

В окна барака хлестал дождь. Солома на нарах отсырела. Было холодно и противно.

— Погода — повеситься можно, — сказала я.

— Не торопитесь, Марина, — ответил Лемерсье, — в ту минуту, как умирать будем, эта погода покажется нам чудесной, потому что она еще жизнь.

*

И снова ночь без сна.

Вспомнилось утро на Ла-Манше, как кинулась за Вадимом, а потом отстала и поплыла одна, как старалась не попадать в волну, а она нет-нет да накроет меня. Выплыла в спокойную воду, повернулась, легла на спину и, лежа на спине, видела только небо и чувствовала легкое укачивание зыби. Потом перевернулась и поплыла навстречу Вадиму, и всё старалась держаться между волнами и не давать им захлестывать меня. Вода была бурливая и холодная.

Есть ли хоть один из друзей моей юности, которого горе обошло стороной, который проскочил «между волнами»? Черт побери, есть ли такой, у кого не убивали тех, кого он любит, кто не знает горя разлуки; не остался один на свете, у кого фашисты не швыряли его самого или близких в тюрьму; не хлестали по лицу, не унижали, не пытали? Кто не оплакивает свою землю, истоптанную врагами; кто не знает ночей без сна в мучительном страхе за любимого?..

*

Три тысячи узников мужского сектора — в Германию! Говорят, поезд поведут сами оккупанты, потому что французские железнодорожники объявили всеобщую забастовку.

Надежда на то, что бастующие задержат состав в пути. Выработан план побега на случай, если удастся бежать в дороге.

*

Луи пришлет свои дневники, которые ведет изо дня в день. Просит сохранить. Это на тот случай, если... Попытаюсь.

*

Он откинул со лба прядь волос и остановился около моих нар. Я в первый раз заметила его удивительное сходство с Андре Мальро времен Испании. Так он стоял несколько секунд, прямой, молчаливый, с безжизненно опушенными вдоль тела руками. Пальцы его левой руки сжимались и разжимались. Мне хорошо была видна его рука, я не могла оторвать от нее глаз.

Я поняла в тот вечер, что руки могут выражать чувства так же, как лицо, и даже сильнее: они меньше контролируются волей...

Склонился в легком поклоне:

— Разрешите пожелать вам благополучного возвращения в вашу страну, Марина.

Я соскочила вниз.

— Утром. В страну Нибелунгов...

— Лемерсье... вы в списке?!

— Трехтысячный... — Голос его звучал глуше обычного. — Простите за неважный прием, оказанный вам моей страной. — Он улыбнулся. Она была серьезной, эта улыбка, без тени иронии. — Мне бы хотелось, чтобы вы унесли лучшую память о Франции.

— Франция будет жить в моей памяти вечно.

— Латинский квартал — вторая родина... Так?

— Почти.

— Если откровенно — горько мне быть угнанным из Франции, но я не сожалею о минувшем и о себе в прошлом. Я всё сделал!

— Накануне победы... из Парижа...

— Да-а, это грустно. В общем, обидно... — Слова его звучали глухо. — Мне кажется, ни в одном городе нет столько души. Вот, может быть, еще только в Ленинграде.

Вилли прошел к дверям, сделал ему знак рукой. Лемерсье не шевелился. Он казался высеченным из мрамора: сжатые губы, вздрагивающие ноздри точеного носа.

Глаза его смотрели на меня.

Глаза в глаза.

И вдруг он поднял руку, обнял меня за шею и нежно и крепко поцеловал... поцелуем, который буду помнить всю жизнь.

Вади, я не хотела этого... я тебе расскажу. Я всё тебе расскажу. Я не хотела... это было сильнее меня...

*

А ночь плывет. Ночь всё плывет. Мечется и мечется потревоженная дрема. Мысли текут суровые, ясные, безрадостные. Голова кажется опустевшей, как бы чужой, и мысли эти приходят как будто извне, и в том порядке, как им самим желательно.

Доминик тоже не спит. Сидит, что-то нашептывает. Это она с Мадонной, о чем-то ее просит. Наверное, что-нибудь для Рауля и для себя, кажется — помочь ей побороть себя.

Ночь плыла. Мысли, как река, текли в одном направлении, пока не натолкнулись на внезапный топот за окном и... лязг цепей?

Лемерсье!..

Закованного ведут в барак смертников.

Барак смертников наглухо зажат в кольце усиленной охраны. Он чернеет зловещей глыбой, и я всматриваюсь в его черноту, и мне кажется — брюхо его набито такой ненавистью, что вот-вот взорвется.

Чернота раздвинулась и поглотила Лемерсье.

С вышки целится широченное дуло.

Охрана.

Вперед-назад. Вперед-назад.

Потом тишина...

Меня знобит.

Горе, когда же ты кончишься, уйдешь с озверелой земли?!

Жизнь стоит того, чтобы быть прожитой, сказал мне как-то Лемерсье. Может быть. Трудно только. Очень.