К причалу

Мы посчитали наши сантимы, перевернули блюдечко и оставили их на донышке. Жано сложил листовку.

— Между прочим, — сказал Рене, кивнув на листок, — я не совсем согласен, что для пользы дела так уж важно вступать в Союз коммунистической молодежи.

— Да? — сказал Жано, засовывая листовку в боковой карман и поднимаясь. — Почему же?

— Об этом разговор особый. Я не член партии и имею право на собственное мнение.

Рене усмехнулся.

— Каждый имеет, — сказал Жано и насупился.

— Ну вот тебе пожалуйста, — вмешалась Франсуаз, — опять начинается! До чего надоело, честное слово!

— Пошли! — решительно сказала Жозефин.

— Кто куда? — спросил Рене, беря со стола свою пачку «Селтик» и зажигалку. Он поглядел на Жозе.

— Мне в ячейку ненадолго, Марина, — сказал Жано. — Отнести листовку. Нам по пути.

Мы пошли между столиков к лестнице. В зале было пусто. Одни только русские по-прежнему заседали в темном углу. Перед каждым стоял пустой стакан.

На улице около террасы мы увидели кучку парней в надвинутых на ухо черных беретах, со значками «Боевых крестов» в петлицах. Один из них приветливо кивнул Франсуаз.

— Пошли его... — пробурчал Жано и, взяв ее за руку, увлек вперед.

— Я его знаю, — сказала Жозефин. — Хороший парень.

— Откуда ты его знаешь? — спросил Жано.

— По отелю «Глобус». На одном этаже живем.

— Хороший парень? Так приведи его к нам, — сказал Жано.

— Пусть Франс, — ответила Жозефин. — Они друзья. А впрочем, могу и я...

У метро Сен-Мишель девушка продавала «Авангард». Она стояла на верхней ступеньке и, прижимая толстую пачку к груди, кричала: «Требуйте „Авангард”: Центральный орган французской коммунистической молодежи!»

— Корсиканка, — сказал Жано, кивнув на девушку, — Наша «Неукротимая»...

— Ты ее знаешь? — спросила я.

— Студентка с зубоврачебного. — И он громко крикнул: — Здоро́во, Винчентелла! Как дела?

На другом конце ступеньки зализанный юноша, жеманно играя голосом, предлагал «Аксион Франсез» — орган монархистов.

При каждом новом наплыве выходивших из метро людей этот молодчик выскакивал вперед и, грубо отбрасывая руку девушки, совал в лицо людям свою «Аксион Франсез».

Мы поспешили на помощь корсиканке. Но Винчентелла, ловко ударив молодчика по руке, уже рассыпала его «Аксион» по ступенькам.

Парень кинулся на нее с кулаками, но тут перед ним словно вырос Жано.

И сразу же откуда-то появились молодчики, которых мы видели около кафе, и кинулись на Жано. Луи ударил одного из них. Рене вырвал у Винчентеллы пачку газет и хватил ею по голове другого. Началась потасовка — обычная в Латинском квартале.

В мгновение ока собралась толпа. Засвистели ажаны — парижские блюстители порядка, хлеща направо и налево и старательно обходя черные береты.

Винчентелла вцепилась ажану в рукав:

— Франция, слава богу, еще республика!.. Лестница метро принадлежит всем!..

Было уже поздно, когда Жано пошел провожать меня домой.

На бульваре Араго было пустынно. Мелко сыпал холодный дождь. Капало с деревьев. Мы шли по мокрому асфальту, по зыбким полосам электрического света. На противоположной стороне маячила парочка. Они остановились около тюремных ворот. Целовались долго. Потом пошли, обнявшись.

Мы поравнялись с тюрьмой, и я громко прочитала над воротами потускневшее: «Свобода. Равенство. Братство».

— Братство... Свобода... Постой! — сказал Жано, задержав шаг. Мы остановились. — Где это они ее тут устанавливают?

— Что устанавливают?

— Гильотину. Где-то здесь. — Он посмотрел вокруг.

— Думаешь, тут? На самом бульваре?

Мы вглядывались в массивные темные ворота, запертые наглухо, как будто видели их впервые. За ними были видны красная крыша тюрьмы и верхушки узеньких окошечек, захваченных железными прутьями. В окошечках было темно, и вокруг стояла густая и тревожная тишина. Казалось, вот-вот раздастся перестук молотков, появится черный цилиндр Дейблера, палач протянет руку в белой перчатке, опустит топор гильотины, и в корзину покатится голова...

— Пойдем отсюда, — сказала я шепотом.

— Подожди.

Он всматривался в темные окна.

— Знаешь, Марина, смерть — это страшно, и всё-таки есть вещи поважнее жизни. Есть такое, ради чего не жаль умереть. Я часто думаю об этом в последнее время.

— Дороже жизни? Что?

— То, ради чего я вступил в комсомол.

Жано крепко взял меня за локоть, и мы пошли, не оглядываясь.

Мы шли, молча глядя перед собой. Миновали тюрьму. И не знаю, что́ это было — позднее безлюдье улицы, или разговоры о гильотине, или ночь... но на душе было беспокойно.

— Испоганили хорошую улицу... — сказал Жано, обернувшись.

Мы ускорили шаг.

Глава шестая

Так проходила моя зима. Зима тысяча девятьсот тридцать третьего года. В постоянном страхе за завтрашний день, в постоянной думе о бабушке, в борьбе с адовой химией, которую никак было не втиснуть в меня. Каждый новый день убеждал, что жизнь — это труд. И я трудилась. Жила и любила эту жизнь, любила Париж, Латинский квартал, друзей; любила наши встречи, наши споры, даже наши ссоры...