Я нагребаю сухой соломы и, привалясь к стене, протягиваю окоченевшие ноги.
Я закрываю глаза.
Что могут они сегодня?! После того как шваркнули их от Москвы? И от Сталинграда!
Шум-звон ваших вакуумных побед отзвенел.
Вперели у вас путь Наполеона Бонапарта.
Их усмешки... Кривые их усмешки...
Их голоса, насыщенные ядовитыми испарениями.
Их борьба с нами — иллюзорная защита от собственной смерти.
Каждый раз, когда солдат проходит мимо меня, мне кажется, что он чуть задерживает шаг и скользит глазом по моему «URSS», четко выведенному на моей тюремной повязке, прикрепленной к рукаву пальто, и каждый раз мне кажется, что солдату хочется что-то сказать мне или о чем-то меня спросить. И странно, я не чувствую к нему ненависти, к этому с виду деревенскому долговязому парню. Мне даже хочется, чтоб он заговорил, чтоб спросил. Но солдат ни о чем меня не спрашивает. Подходит — взглянет — идет мимо.
Еще солдат. Рванул дверь:
— Raus! Los! — Марш!
С трудом поднимаюсь с пола. Всё пошло кругом. Схватилась за стену.
— Schnell! Schnell! — Быстро! Быстро!
Дождь еще не перестал. Хлюпает в туфлях вода. Ветер гонит в спину. Иду толчками.
Заключенные. Встречают и провожают нас глазами.
Ведет мимо длинного ряда бараков.
На отлете — опутанный колючей проволокой барак. У входа стоит часовой. Солдат сдает меня часовому, и тут же молодая женщина в лыжном костюме торопливо сбегает по деревянным ступенькам мне навстречу и берет у меня мой чемоданчик, и из барака высыпают женщины и окружают...
Плюхнулась на табурет. Когда я пришла в себя, кто-то растирал мне виски, на коленях возле меня стояла белокурая девушка и натягивала мне на ноги сухие чулки, а на нарах уже висело на гвоздике мое набухшее от дождя пальто, и та, что в лыжном, отстегивала от рукава повязку с «URSS» и мокрую бережно расправила и повесила на гвоздик рядом с пальто.
Ее удивленные глаза.
Всех удивленные глаза.
Я им рассказываю о себе.
— Ты попей горячего, — говорит женщина в лыжном костюме, подвигая ко мне железную кружку.
Сюзанн зовут ее, она тут староста.
Старушка в черной вязаной пелеринке кладет на стол завернутый в чистую тряпочку кусочек хлеба — черный комочек — и темными узловатыми пальцами расправляет на столе тряпицу.
Кто-то кладет на стол сырок, знакомый треугольничек, на серебряной обертке весело смеющаяся корова. И еще кто-то — кусочек сахара, и еще...
Пока я мою над ведром руки, хлопают двери и на стол ложится пакет.
— Ребята ждали, пока сменится фриц. С самого утра караулят. Они сразу узнали.
— Еще раньше нас, — говорит Сюзанн.
— Конвойные... — сливая мне на руки, шепчет Жизель. — Среди них разные.
Я вспоминаю долговязого парня с винтовкой. Он? Может быть.
— Робер просил прийти завтра — они еще соберут.
Я мою руки и всё напряженнее слушаю этот голос. Он кажется мне странно знакомым, этот голос... что-то в нем далекое — точно с другого конца света.
...Мари-Луиз! Мой Гаврош...
Мы стоим и оглядываем друг друга, и обе почему-то смеемся.
Стриженная по-мальчишески, в тяжелых бутсах и лыжных брюках, тоненькая, стройненькая... Гаврош, Гаврош той ночи, когда шли на площадь Репюблик. Боже мой!.. Ночь девятого февраля тысяча девятьсот тридцать четвертого...
— Да, вот еще, чуть не забыла, — Мари-Луиз снимает с моего плеча руку, сует ее в глубокий карман своих штанов и достает оттуда пачку «Голуаз». — Робер сказал, если куришь, парни еще соберут. — И, повернувшись лицом к нарам, где Сюзанн что-то переоборудовала, спрашивает:
— Сюзи, оставим ее у нас, а?
Сюзанн принесла для меня жестяную кружку, ложку, миску и бумажное одеяло.
*
Быстро сгущаются серые сумерки. Уходит день.
— Пойдем с нами к проволоке? — говорит мне Мари-Луиз, — Ребята ходили в наряд, может, сводку достали.
Сгрудились у дверей, перебирают сабо.
— Вот эти возьми, — говорит Жизель, — они маленькие, мы потом достанем соломы из тюфяка. С соломой теплее ногам и спадать не будут.
Рядом женщина присела на корточки и, вынув из своего сабо солому, молча всовывает ее в носок моего.
*
Французский сектор.
Коммунисты и некоммунисты...
Католики протестанты.
Верующие и неверующие.
Ученые и рабочие.
Кюре и ажаны.
Депутаты... сенаторы...
Художники... писатели...
Консьержки... изящные парижанки... монахини...
Франция! Твоя слава...
*
Три ряда колючей проволоки отделяет женскую половину от мужской. По ту и по эту сторону стоят они — озябшие, посиневшие. Переглядываются, перекликаются языком, непонятным для посторонних, таинственными знаками, намеками, словом, понятным только тому, к кому оно обращено.
Часовой медленно шагает вдоль проволоки. Время от времени отгоняет нас подальше от колючего барьера.
— Робер... —тихо зовет Мари-Луиз. Она берет меня за локоть и чуть заметно выставляет мою руку вперед.
— Знаем... еще утром...
Молодой, высокий, в надвинутой на лоб кепке, поеживаясь от холода, Робер ждет, когда солдат отойдет в другой конец.
— Отдохнула? — спрашивает меня Робер.
— Отогрелась? — спрашивает парень рядом.
— Мы завтра пришлем еще.
— Нужны папиросы? — спрашивает еще кто-то.
— Спасибо.
Ребята улыбаются.