К причалу

— Говорю это, а язык — разбухший, не слушается, еле ворочаю им; ну, думаю, еще не разберет чего, проклятый, или не поверит и опять начнет бить!.. Боялась, очень боялась... Поверил, балда. Приказал отнести меня в камеру. Кофе прислал. — Ее озорная улыбка.

— Месяц покоя! Не трогали. Приходить стала в себя. И малыш шевелился, Марина. Правда, слабо, едва слышно, а всё-таки шевелился... Дни уходили. Я старалась ни о чем не думать. Днем это еще удавалось. А вот ночью страшно было. Ох, Марина... эти ночи, долгие, без сна, если б ты только знала!.. Одна надежда была на то, что наши приступом возьмут тюрьму. До последней минуты надеялась. Ждала... В Париж меня везли в отдельном купе первого класса. Смеешься?.. Из вагона-ресторана носили ароматный кофе, теплую ветчину по-итальянски. В Париже поселили в первоклассном отеле, номер комфортабельный, кровать роскошная, белоснежные прохладные простыни. В номер — ужин, бургундское... Принимала всё это, как принимает идущий на гильотину свою последнюю сигарету и традиционную рюмку... Боши не появлялись. Не беспокоили. Первая ночь прошла сама понимаешь как. Ложилась, вставала. Похожу-похожу, опять ложусь. Места себе не находила. Малыш бунтовал, как будто понимал... Утром принесли из магазина платье — от Маги-Руф!! Представляешь?.. Пришел бош, извинился любезно, предложил переодеться. Мое-то — в лапшу превратили. Вырядилась. Потом принесли завтрак, потом обед... Потом — Монсури... Сижу я у озера. Солнышко. Хорошо так припекает, озеро синее, лебеди сонные, старушки разморенные; сидят, лениво перебирают спицами. И нет им до меня никакого дела. И никому тут нет никакого до меня дела. Одна я... Сижу и сижу. Смотрю по сторонам. Страшновато было, Марина, можешь мне поверить... А поодаль — гестаповцы: засели в автомобиле, наблюдают. Ждут. Как подумаю, что оболванила их, смех разбирает... И вдруг из аллеи выходит... кто бы, думаешь? Марель! Вглядываюсь — он! Марсель! Вышел из аллеи, сворачивает на дорожку, идет... к озеру! Идет, опустив голову, по дорожке... ко мне. Представляешь немножко?! Зажмурилась даже. Вцепилась пальцами в скамейку: что мне теперь? Бежать?! И вдруг всё поехало... поплыло... Когда я открыла глаза, он уже был близко... Слава богу, это был не Марсель. Но что-то в этом парне напоминало Марселя. Размашистый шаг, что ли, развинченная походка Марселя, — в общем, сама не знаю что... И когда я увидела, что гестаповцы выходят из своей засады, я, честное слово, обрадовалась! Ну, думаю, тысяча чертей им в голову, пусть увозят скорее отсюда. Долго ли до беды. Может, Марсель в Париже... ну их ко всем чертям! Пусть лучше в тюрьму... Правильно я решила, правда, Марина?

— Ну, а дальше? Что было дальше? — с тревогой спросила я.

— Ну, подождали еще немножко, потом один вылез из машины и сделал мне знак следовать за ним. Поехали в отель. В номере гестаповец, побелев от ярости, крикнул: «Что это значит?» — «Не знаю, говорю, муж, наверно, перепутал дату или место. Поедем, говорю, завтра на площадь Трините. Там запасное место встречи. Может быть...» И опять потянулись часы. Страшные часы ожидания. Почему-то я была уверена, что Марсель — в Париже, что он где-то рядом, что непременно придет на площадь Трините. И вот сижу на скамейке, пристально вглядываюсь в каждого проходящего мимо мужчину, хоть малость похожего на моего Марселя. Надо было хорошо вглядеться, чтобы узнать, — Марсель ведь так искусно меняет свою внешность, что сразу его и не узнаешь. Знаешь, как научился! Здо́рово это у него получается, если бы ты только посмотрела. Никогда на свете бы не узнала. Я была с ним в одном отряде. Видела. Уму непостижимо.

— Ну?.. А потом?..

— Потом? Отвезли меня в отель, потом на вокзал. Ужина не дали. Не били... в Париже. Отвезли — откуда привезли. — Мадо устало улыбнулась. — А потом уже — сюда.

Мадо, друг... Мы с Мадо сравниваем: вчера и сегодня, зиму сорок первого и лето сорок третьего, лето сорок второго с летом... сорок четвертого? — если оно вообще настанет для нас.

Мы надеемся...

Мне хорошо с Мадо. Легко от ее доброй, какой-то по-новому застенчивой улыбки, от ее умения слушать, от ее милого хрипучего голоса.

*

Привычное слово родина обрело для меня новый, особый смысл. Если — смерть, «то нужно, чтобы то, ради чего умираешь, стоило самой смерти...» — говорит Антуан Сент-Экзюпери. Что ж...

Жизнь наша под постоянной угрозой приобретает такую ценность, что мы дорожим самыми скромными ее проявлениями и не думаем о смерти. Никто не говорит здесь о том, что нас ждет. Мы живем и стараемся прожить каждое мгновение нашей зарешеченной жизни, стремясь не уронить своего достоинства.

*

Доминик просится в наряд на мужской двор. С Доминик происходит что-то непонятное. Странно притихла и сникла. Молча подолгу лежит на своих нарах, делая вид, что спит. Настроение у нее часто и резко меняется: грусть вдруг сменяется лихорадочным возбуждением — и наоборот. Но чуть только заходит речь о наряде на мужскую половину, она тут как тут. Оживает, шумливо торопит, волнуется. И опять Доминик как Доминик.

*