К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Синтезированная память о прошлом предстает не только притягательной, но и наделенной высшим смыслом: «И вспоминаю наизусть и всуе…». В этой строке друг на друга накладываются выражение помнить наизусть и идиома поминать всуе, которая придает воспоминаниям очень высокий статус и поддерживает семантику причастности мировым тайнам.

Во второй строфе подхватывается заданная словом наизусть тема творчества (так, наизусть, как правило, вспоминают стихи). Однако эта ассоциация хотя и возникает в тексте, но оказывается ложной: «И не рисую я, и не пою, / И не вожу смычком черноголосым». Как заметил Б. А. Успенский, здесь слово черноголосым заменяет слово черноволосым (ср.: черноволосый смычок) [Успенский Б. 1996: 314]. Добавим, что сема ‘голоса’ в слове черноголосый

появляется, по-видимому, в связи с глаголом петь из предыдущей строки.

Постижение закономерностей жизни и мироустройства предстает не творческим процессом, а естественным состоянием, соприродным жизни как таковой: «Я только в жизнь впиваюсь…». Эта строка синонимически развивает идиому упиваться жизнью (с окказиональной заменой упиваться → впиваться). Глагол впиваться перекликается со словом сосущий в первой строфе и ассоциируется с буквальной способностью ос жалить, а в контексте стихотворения – в полной мере проникать в основу жизни (благодаря обыгрыванию выражения впиваться взглядом

в первой строфе, возможно, глагол актуализирует эту коллокацию и здесь).

Однако это естественное состояние все равно оказывается неполным по сравнению со способностями ос, и поэтому в конце строфы возникает тема зависти: «…и люблю / Завидовать могучим, хитрым осам»[88].

В третьей строфе концентрация фразеологического плана заметно снижается. В ней не перерабатываются никакие идиомы и устойчивые выражения (кроме повторения земной оси и слабого несвободного словосочетания сон и смерть, которое скорее характерно для поэтического языка). Тем не менее на синтаксическом уровне эта строфа достаточно сложна, ее целиком занимает одно предложение, в которое интегрированы устойчивые синтаксические конструкции.

Деепричастный оборот сон и смерть минуя находится в такой позиции, что не удается однозначно сказать, к какому семантическому актанту он относится. Закономерно предположить, что сон и смерть связаны с героем, и он желает, преодолев их, услышать таинственную основу миропорядка. Однако грамматика предложения позволяет отнести этот деепричастный оборот и к подлежащим – стрекалу воздуха

и летнему теплу. В таком случае именно они наделяются способностью преодолеть сон и смерть. Поскольку стрекало (жало) воздуха и летнее тепло ассоциируются с осами[89], можно решить, что отнесенный к ним деепричастный оборот сообщает об их потенциальной конечности, смертности.

Из-за того что подлежащее проясняется только в третьей строке, составное сказуемое могло заставить

предстает как безличная конструкция (ср.: что могло его заставить так поступить?). Хотя в таком виде конструкция в тексте все-таки не проявляется (агентами принуждения предстают летнее тепло и стрекало воздуха), по-видимому, отсутствие согласования глагола с подлежащими по числу (могло, а не могли) объясняется именно инерцией этой конструкции.

Последняя строка основана на аудиальной семантике, несмотря на то что в начале текст актуализировал зрительное начало. Так кольцевая композиция стихотворения поддерживает эффект неразличения важнейших способов восприятия.

Этот эффект, как видно из нашего разбора, возникает не за счет их упоминаний, а с помощью переплавления фразеологии и семантики отдельных слов в сложное поэтическое высказывание.

8. «СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ СОЛДАТЕ» (1937)