К русской речи: Идиоматика и семантика поэтического языка О. Мандельштама

Теперь обратимся к 4‐й и 6‐й строфам, в которых нет семантического поля ‘воды’[87]. В относящихся к героине образах («Маком бровки мечен путь опасный. / Что же мне, как янычару, люб / Этот крошечный, летуче-красный, / Этот жалкий полумесяц губ?») неявно проступает другой пласт фразеологии. Прежде всего, выделяется идиоматическое словосочетание опасный путь. По наблюдению Е. Сошкина, «с бровкой непосредственно корреспондирует путь опасный на основе фразеологизма ходить по бровке

, а благодаря полумесяцу, янычару и спрятанному в слове МЕЧен ятагану <…> актуализируется и другой гипоним того же фразеологизма – ходить по лезвию» [Сошкин 2015: 18, 250]. Нам, однако, представляется, что вторая идиома (ходить по лезвию

) для текста не актуальна. Скорее с помощью слова бровка актуализируется идиома ходить по бровке, которая означает то же, что и общеупотребительное выражение ходить по краю.

Интересно, что, хотя с янычаром герой сравнивает сам себя, кажется, что опасность несет сердящаяся героиня-турчанка

с ее полумесяцем губ. Эта семантика опасности, возможно, возникает уже в начале текста. По мнению М. Безродного, в первых двух строках «Мастерицы…» «отыгрывается идиома заплечных дел мастер» [Сошкин 2015: 250]. При этом думается, что в первых двух строках эта идиома (если она действительно важна для текста), наряду с другими фразеологическими выражениями, в большей степени мотивирует лексический ряд (мастерица, плечи), а ее идиоматический смысл становится значимым лишь в 4‐й строфе.

В восприятии говорящего субъекта возлюбленная предстает не только опасной турчанкой, но и той Марией, которая оказывает помощь гибнущим

. Двоение ее образа тем не менее вполне встраивается в семантический контур этого любовного стихотворения. В предпоследней строке («Я стою у твердого порога») идиома у порога осложнена вещественной характеристикой – прилагательным твердый, которое отсылает к коллокации твердое решение. Идиоматический смысл этого выражения обыгрывается в следующей строке, где, очевидно, твердое решение принять не получается («Уходи, уйди, еще побудь»). Добавим также, что сема ‘твердости’ контрастирует с семантическим полем ‘воды’.

Итак, в «Мастерице виноватых взоров…» идиоматический план не ограничивается эффектными языковыми сдвигами и смысловыми обертонами – в отталкивании от него создается семантический план всего текста. На основе переосмысленной фразеологии возникают неожиданные сложные образы, которые, в свою очередь, индуцируют новые языковые ассоциации, которые также трансформируют идиомы и коллокации. Благодаря переплетенности элементов глубинного плана стихотворение обретает особую семантическую связность и целостность. «Мастерица виноватых взоров…» по сложности идиоматического плана оставляет далеко позади и «С розовой пеной усталости…», и «Довольно кукситься…», где идиоматика работала на «внешнюю», бросающуюся в глаза экспрессию текста.

Как и в «Огромном омуте…», в «Мастерице…» фразеология организует смысл стихов. Но и здесь видны различия. В раннем стихотворении изменение идиоматики было скорее робким и, несмотря на сложное устройство текста, легко соотносилось с нормативными контекстами употребления тех или иных устойчивых выражений, которые были сгруппированы вокруг темы души и темы эмоционального состояния человека. Из-за этого актуализация одного фразеологизма как бы инициировала появление другого. В «Мастерице…» Мандельштам не следует схеме развития одного тематического принципа. Наоборот, почти экспериментально сталкивая и комбинируя в стихах разные тематические линии и семантические поля, поэт соединяет их благодаря переосмыслению идиоматических конструкций, использование которых не сводится, в отличие от «В огромном омуте…», к готовому фрейму восприятия. Если допускать несколько вольное сравнение, то можно сказать, что идиоматический план в раннем стихотворении относился к области сложно устроенной риторики, тогда как в «Мастерице…» он является своего рода смысловой органикой текста. Конечно, объяснение стихотворения не исчерпывается только фразеологией, однако она позволяет существенно прояснить строй текста.

5–6. «МИР ДОЛЖНО В ЧЕРНОМ ТЕЛЕ БРАТЬ», «РИМСКИХ НОЧЕЙ ПОЛНОВЕСНЫЕ СЛИТКИ…» (1935)