К северу от любви

– И вот я снова под подпиской, Илья Иванович, – подвел черту Харитонов, поднимая на него темные глаза, в которых застыла печаль. – И мне никто не верит! История повторяется! И даже то, что у меня на каждый час алиби, ничего не меняет. Я под подпиской! Вы… Вот вы знаете, что такое жить под вечным гнетом подозрения? Вы даже не представляете, насколько это больно! Первый раз меня осудили за то, чего я не совершал. Никто не верил! В зоне ухмылялись, когда я пытался доказать, что не убивал, не нападал. Говорили, что тут все невинно осужденные. Шутили так они, понимаете? Я смирился, решил просто жить. Не так, как планировал, а просто жить, дышать, ходить, спать, работать… Я выжил. Потому что мечтал. Вот выйду, думал я, окружу себя хорошими людьми. Заведу семью, наконец. Детей. Забуду, что было. Оставлю в прошлом свое прошлое, которое мне навязали люди или злой рок, не знаю. Не вышло. Знаете почему?

Степанов молчал.

– Потому что я хотел забыть, а люди, окружающие меня, нет. Они не захотели оставить меня в покое. И тогда я понял… Без восстановления справедливости этого не будет. Черная метка останется со мной навсегда, если я не докажу, что я…

Тут голос Харитонова как будто треснул битым стеклом под ногами, он заплакал и принялся через силу выдавливать из себя по слову:

– Если я не докажу, что не убийца, меня никто и никогда не оставит в покое. Даже если я поселюсь в глухом месте. Все равно найдется какой-нибудь ушлый мент, который захочет спихнуть на меня все зло. Я на зону больше не пойду, Илья Иванович. У меня было время – целых десять лет, чтобы понять кое-что.

– И что же?

Степанов тщетно пытался подавить непонятно откуда взявшееся сочувствие. Он понимал, что это неправильно, непрофессионально, в конце концов. Он должен оставаться беспристрастным. Но ничего не мог с собой поделать. Он начинал жалеть этого человека. И… немного, сущую малость, верить ему.

– Я понял, что все заверения про повинную голову, которую и меч не сечет, – полный бред. Сечет, и еще как!

– Но вы же не признали вины десять лет назад, – напомнил Степанов.

– Не признал. Это остановило прокурора? Судью? Это останавливает сейчас Дорофеева, которому срочно надо спихнуть дело в суд? Та женщина… которую я нашел мертвой на пустой улице… Она была очень красивой, очень молодой. Она так странно умирала.

– Что значит странно? – подался вперед доктор.

– На ее лице застыло удивление, будто она не ожидала удара от того, кто… Кто убежал за минуту до меня через кусты.

– Какие кусты? – закатил глаза Степанов.

– Там… Там росли кусты. Не успели вырубить ландшафтные дизайнеры. Сейчас все иначе: клумбы, газоны. Красиво. А тогда там были заросли этих самых кустов. И ни черта не видно. Только слышно было, как сквозь них кто-то продирается. Я говорил об этом, но меня никто не слушал. Сильно сомневаюсь, что они вообще в эти заросли совались в поисках следов. А они могли там быть, могли! Но зачем искать черную кошку в черной комнате, если через пару дней им меня на блюдце с голубой каймой подали как потенциального убийцу. Нож в столе нашли в крови вашей пациентки и в крови первой жертвы. Кто, скажите, полезет в кусты искать призрачную надежду на мою невиновность? Зачем?!

Харитонов осторожными движениями вытер лицо. Поднял глаза на Степанова.

– Помогите мне, Илья Иванович. Помогите восстановить справедливость. Помогите найти его.

– Кого? – хриплым от странного чувства голосом спросил Степанов.

– Того, кто их убил. Того, кто сломал мою жизнь. А заодно и вашу. Вы ведь… Вы ведь любили ее, да? Эту женщину – вашу пациентку? Иначе не стали бы искать ее убийцу.

В кабинете повисла тишина, не та легкая, воздушная, возникавшая, когда Нина выговаривалась и замолкала во время сеансов. Той тишиной хотелось дышать, в ней хотелось существовать, плыть по течению. Она была понятной и сладкой.

Нина сидела напротив, глядя нежными добрыми глазами. Он смотрел на нее с уважением, стараясь, чтобы сквозь него не просочилась его пылкая влюбленность. Их молчание было продолжением их разговора. Безмолвным, но таким понятным.

Нина была тем самым человеком, о котором всегда мечтал Степанов. Она была тем самым человеком, с которым было о чем помолчать…

Теперешняя недоговоренность, повисшая паузой, была сложной, тяжелой, требующей принятия решения. Степанов вдруг понял все отчаяние и страх съежившегося перед ним в кресле человека.

Харитонов был изолирован от счастья, радости, доверия. Он стал прокаженным.

– Хорошо. Гм-м… Я подумаю, что могу для вас сделать.

Степанов прокашлялся и потянулся к графину с водой. Вообще-то он редко пил эту воду – держал графин для пациентов. Некоторым требовался протянутый стакан с водой. Они впивались в него подрагивающими пальцами, прятали за ним взгляды. Его пациенты часто использовали его как спасательный круг.

Сейчас ему просто надо было промочить горло. Оно пересохло от волнения. Все просто.