К своим, или Повести о солдатах

Ну, делать нечего. Укрылись мы в этих щелях. Снял я ремешок с брюк брезентовый, связал вместе три гранаты и все в дреме какой-то. Сам думаю, если танки пойдут, верная смерть. Говорю себе: «Может быть, ты последние минуты живешь, про то подумай», а сам спать хочу, спасу нет. И уснул. Сколько проспал, не знаю, только во сне, будто шилом меня кто в сердце ширнул. Вскинулся, глаза открыл и слышу вверху:

– Зу-зу-зу-зу.

По новой свистопляска началась. Обошлось и в этот раз, не зацепило нас, хотя страху натерпелись, конечно, но он уже будто и в привычку стал. Когда бомбят тебя раз за разом, вместо страха равнодушие появляется, да обида еще порой, убили б сразу, чего так мучить то?… Руку чью-то по локоть оторванную, в щель к нам забросило, так Овечкин ее прикладом в сторону отпихнул и все на том.

Только стихло, улетели они, Николай говорит:

– Пойду, воды поищу. Может у убитых во фляжках есть.

Скоро вернулся, по фляжке в каждой руке. Сунул нам одну с Васей:

– Афанасьич, почти все ушли уже. Мы только и остались, да подальше еще несколько человек. Топать надо, сам же говорил. Вобьют нас здесь в землю бестолку и вся недолга.

Смотрю и точно, многие вокруг уже ушли, дальше на восток потянулись. Кто пехом, кто на машинах, командиры в особенности.

– Пошли, – говорю.

По шоссе решили не идти больше, поскольку немец его чаще всего и бомбил, ну и в овраги бомбы сыпал, понятно, в промоины, где наша техника и бойцы с командирами скапливались. Нашли мы дорогу проселочную, что подальше от шоссе, но в нужном нам направлении через поля текла, и пошли по ней. Километра два протопали, видим – грузовичок-полуторку перевернутую, а за ней по дороге шлейфом консервные банки рассыпались. Большие и маленькие, всякие. Овечкин парень хозяйственный оказался, говорит:

– Надо плоские банки брать, там рыбная консерва.

Положили сколько-то банок в вещмешки, посмотрели вокруг машины, может сухари найдутся. Не нашли. И воды тоже нет. Это уж совсем плохо. Хорошо, как темнеть стало, все небо тучами заволокло, дождь не дождь, морось какая-то пошла, все посвежее, хоть и не наберешь ее чтоб напиться. А еще мысль счастливая, пусть спать и мокровато придется, а коль завтра такая погода будет немцу не летать. А пить охота, спасу нет, горло все ссохлось, как наждаком, во рту скребет. Есть тоже охота, да нельзя, наешься консервов этих рыбных, совсем потом от жажды изойдешь.

Еще километр с лишком протопали, «Эмка» на дороге. Двери нараспашку, а сама машина целая, пулями не траченная. Овечкин забрался внутрь, выбросил оттуда две габардиновые гимнастерки с майорскими шпалами, сапоги-хромачи, портупею командирскую. Потом и сам обратно выбрался, правая рука в кулак зажата. Разжал ее, а на ладони у него орден «Красной звезды», без гаечки, с гимнастерки свинченный, на полу в машине нашел. Слышно было, что немцы, кого с таким орденом возьмут на месте расстреливают, вот и отказался кто-то от своей награды. А как я хотел такой орден получить, да носить, не снимая, ты бы знал. Снизу вверх на того смотрел у кого «звездочка» на гимнастерке была. Обидно стало и за орден этот и за себя самого, хоть и ни при чём я вроде тут был.

Овечкин спрашивает:

– Куда его, Афанасьич? Найдет немец какой-нибудь, нацепит себе на грудь для смеха. Обидно.

Я молчу. Небесный видит такое дело и к Николаю:

– Ну чего пристал? Куда, куда? Похороним, раз он прежнему хозяину без надобности.

Вынул большой нож-складень из кармана, на колени присел, ковырнул землю раз – другой и к Овечкину:

– Давай его сюда…

Веришь – нет, такое чувство у меня было, будто мы командира своего похоронили или знамя полковое в землю закопали.

– Давай, – говорю, – ребята в овражек спустимся, отдохнем маленько, отмахали то прилично. Вон и кусты подходящие, все в теньке.

Спустились мы в овраг, зашли за те кусты, а там четверо. И спрашивать не надо, на петлицы смотреть – точно из политотдела. Тогда говорили, бывало: «по морде видно, что из военторга». Вот и тут – то же самое, сразу видать откуда.

Двое в возрасте уже, двое помладше. Один молодой гимнастерку, со звездой комиссарской на рукаве, с себя уже стянул, украинскую рубаху – вышиванку одевает, другой вместо галифе габардиновых штаны мужицкие натягивает, никак ногой в штанину не попадет, хромачи рядом стоят и галоши какие-то. Где они их, суки, найти успели? Им же надо было листовки для нас сочинять – как до последнего биться.

Те, что постарше в нательных рубахах, гимнастерки рядом на траве валяются. Один на земле сидит, а другой – череп лысый, мешки под глазами с кулак, голову ему машинкой стрижет, красноармейскую прическу делает. Машинка у него в руке трясется, туда – сюда гуляет и водкой от него, как из бочки разит. Да и от другого не меньше.

Тот, что с машинкой, увидел нас, опустил свой инструмент и говорит Васе:

– Мы должны сохранить свои жизни для дальнейших сражений за Социалистическую Родину, прибегнув к военной хитрости. Понятно, товарищ боец?

Вася кивает.

– Чего уж не понять. Не знаю, кто вы по званию и как вас звать величать, сохраняйте, коль они вам нужны. Воды вот только нет у вас?