К своим, или Повести о солдатах

– Воды мало, – тот, кого стригли, говорит, – самим бы хватило.

А лысый улыбнулся строго, руку с машинкой от головы его оторвал, так, что тот замычал от боли.

– Мало, не мало, бойцам Красной Армии жалеть нечего, радости вместе и трудности тоже.

Нагнулся, машинку свою положил, взял с травы солдатскую фляжку и Небесному подает.

– Пейте, товарищ боец, да нам оставить не забудьте.

Вася пару глотков из фляжки сделал и мне ее отдал, а я пряжку расстегнул и на ремень ее повесил. Поморщился лысый, но молчит, и дружки его тоже. Автомат то при мне и винтовки у ребят тоже, а они-то свое оружие видать для будущих сражений припрятали. Сплюнул я им под ноги, постоял еще, жду, может, скажут чего, очень мне этого хотелось. Нет, молчат. Махнул рукой ребятам, за мной, мол, и потопали мы дальше без привала.

**

Так и шли. Случалось к колонне, какой прибьемся, надеялись все и все зряшно, что кухня там будет, удастся горяченького похлебать, а обычно втроем топали. Как-то пристал к нам по дороге красноармеец один, высокий, худой, как Кащей, и морда, как у того, страшная, в чирьях каких-то. Без винтовки, один котелок на вооружении. Прокопов фамилия что ли, сейчас уже и не упомню. Он у Овечкина закурить попросил, тот и отсыпал ему табачку по доброте душевной, хотя у нас самих с этим делом небогато было. Мы там все не бог весть, какими орлами казались, но у Прокопова этого вид уж очень несчастный был, вот Коля и сжалился на нашу голову.

Прилип он к нам, видать думал еще, чем на дармовщинку поживиться и сколько шли вместе болтал без остановки о чем придется. А больше о том, что генералы наши не верят, что русская сила верх возьмет, и специально перед Гитлером выслуживаются, Красную Армию губят, чтоб он их потом в живых оставил да еще наградил. А некоторым уже вроде немцами и обещано, что помещиками их на Украине сделают, а тех бойцов, что они в плен сдали, вроде как их крепостными.

Надоел он мне крепко, хотел я уж его послать, как меня особист в 41-м, чтоб летел от нас пока ветер без сучков, да не успел. Вася мой добряк, каких поискать, поворачивается вдруг к Прокопову и говорит:

– Слушай, земляк, шел бы ты своей дорогой, а мы уж без тебя как-нибудь.

Тот и не удивился даже, видать не первый раз его посылали. Спрашивает с улыбкой:

– А куда ж мне идти?

Я усмешку спрятал, интересно мне, да и Коле вижу тоже, что он ему скажет. Вася же парень скромный, обходительный. А «обходительный» этот отвешивает:

– К известной тебе матери, понял?

Тот вроде, как обиду решил показать, спрашивает.

– Что, идейный что ли? За мясников-генералов заступаешься?

Тут уж мне эта перепалка надоела. Остановился, развернул этого верзилу спиной к себе и коленкой ему под тощий зад поддал.

– Катись, – говорю, – надоел, спасу нет.

Пошел он и кричит уже издали:

– Вот дураков таких они и любят, Тимошенки эти, Москаленки. Вместо лошадей вас на усадьбах запрягать будут немцам на потеху.

Овечкин поворачивается, винтовку с плеча смахнул и вижу дело серьезное, не пугнуть хочет, стрелять насмерть. Схватил винтовку за цевье, говорю тихо:

– Отставить! Не было приказа вшей давить, патроны тратить.

А сам улыбаюсь. Он трехлинейку дернул к себе, только я ее крепко держу. Смотрю, физиономия у него порозовела, тоже улыбается, только губы трясутся. Я руку с винтовки снял, обнял его за шею, ткнулся лбом в лоб. Мы ведь втроем за эти дни, как братья, сроднились, понимать надо.

– Все, – говорю, – все. Отставить нервы. Сверни лучше цыгарку потолще.

– Табаку мало на толстую-то, – отвечает, успокоился видно.

– А ты все равно сверни…

**

Скоро идти днем стало совсем нельзя, немцы были кругом, но сил, чтобы всех нас раздавить или взять в плен разом, наверное, у них не было. А, может, просто ждали, когда мы у Донца соберемся, чтобы там уж у реки всех забрать. Пока щипали понемногу, слышно было перестрелки по сторонам, автоматы немецкие, МГ, его с другим пулеметом не перепутаешь. И с воздуха они нас все донимали. «Мессеры» даже за маленькими кучками наших бойцов гонялись, а то на одного человека самолет охоту устраивал, как на зайца.

Как рассветет, в оврагах и промоинах прятались. Все там сидели без различия – бойцы, командиры, политруки. Кто-то уже со споротыми кубарями, другие со всеми знаками различия и при оружии. По разному люди беду встречали, а вот измученные, будто пришибленные какие-то, все были.

Помню, светало уже, туман стоял, спустились мы с ребятами с дороги в большую промоину. Видим, в стороне тоже кто-то на дневку стал, там еще, еще. Ну и мы Овечкина шинель на траву постелили, он один из нас ее уберег, тоже отдохнуть прилегли. Лежим, молчим, говорить-то не о чем, считай, и уснуть никак не выходит. И вот слышу вдруг, и ребята, смотрю, головы подняли, как снизу из оврага, за промоиной, не то гул не то шум какой-то идет. Поднялись мы, подошли к оврагу.