К своим, или Повести о солдатах

Спиридон Афанасьевич Князев оказался человеком сухопарым, жилистым, на старика вовсе непохожим, несмотря на его замечательные, словно два турецких кинжала топорщившиеся по сторонам тоже «турецкого» с горбинкой носа усы. Когда я вошел в небольшую, простенько обставленную комнату и поздоровался, он сидел на табурете, закинув ногу за ногу, и курил папироску. И показалось мне вдруг по его осанке и всей напружинившейся, легкой и сильной фигуре, что сидит Князев не на табурете, а на лихом коне. Вот сейчас выплюнет свою папироску, крикнет «Гойда»! – и только я его и видел. Но Спиридон Афанасьевич никуда не «ускакал», поздоровался со мной неожиданно тихим голосом и поговорить согласился.

«Все же он, похоже, под хмельком маленько, – подумалось мне. – Ну и ладно, разговорчивее будет».

Однако разговора у нас сразу не получилось.

– Скажите, Спиридон Афанасьевич, бои под Сталинградом вспоминаете? – спросил я.

– Так память же где хочет гуляет, глядишь, и туда забредет, – неопределенно ответил он.

– А крест французский вы за что получили? – решил перевести разговор в практическую плоскость я.

– Чтоб крест снять, до маковки нужно добраться, – как мне показалось, издевательски усмехнулся Князев. – Просто так не дастся.

«Похоже, я и правда зря сюда пришел», – подумал я, решил задать еще один вопрос и, если Спиридон Афанасьевич продолжит юродствовать, отправиться восвояси.

– За что орден Боевого Красного Знамени получили, помните?

– Так за бои и получил, за что же еще? Он же боевой.

– Спасибо, Спиридон Афанасьевич, что согласились поговорить, но, очевидно, материал с вами я написать не смогу, – сказал я, вставая со стула. – Простите за беспокойство.

– Вот как бы ты на войне живой остался, если б такой нервный был? – неожиданно спросил Князев, заставив меня растерянно застыть на месте. – Ладно, пошутковали и будет. Бабка только борщ заправила, сейчас обедать будем, выпьем по маленькой, там и переговорим. Расскажу, пожалуй, кой о чем. Согласны? – Вновь переходя на вы, и, понизив голос, спросил он.

Я, молча, кивнул, чувствуя, что этот человек нравится мне все больше и больше.

– Нина Марковна, как там у тебя, готово? – громко спросил хозяин кинжальных усов, повернувшись к закрывавшей дверной прем занавеске, откуда слышалось шипение сковороды и тянуло неповторимым запахом только что сваренного борща. – Давай, красавица, будем гостья потчевать.

Из-за занавеси неспешно вышла пожилая полная женщина в цветастом фартуке поверх простенького домашнего платья. В левой руке у нее была поллитровая бутылка без этикетки с жидкостью, в назначении которой усомниться было нельзя, в правой руке две стопки, две вилки и тарелка с солеными огурчиками. Она кивком головы поздоровалась со мной, поставила на стол тарелку и стопки, положила вилки, обтерев фартуком, утвердила в центре поллитровку, потом повернулась к Спиридону Афанасьевичу и просительным голосом сказала:

– Спиря, я переоденусь да к соседке пойду, телевизор вместе посмотрим. Вам без меня только спокойнее будет, беседуйте, сколько душа пожелает. А то, если ты гостю про то рассказывать начнешь, что я от тебя слышала, у меня опять сердце болеть будет. Мне волноваться нельзя. Борща уж сами себе нальете.

Спиридон Афанасьевич кивнул головой, Нина Марковна облегченно вздохнула. Вскоре хлопнула входная дверь, и мы остались с Князевым одни.

– Память в последние годы стала подводить, – пожаловался он мне после того, как мы выпили по стопке и, отведав замечательного борща, отодвинули от себя тарелки, – наверное, контузия, что в 42-м у Сталинграда получил, сказывается. Лица помню, тех с кем судьба сводила, места тоже, леса, реки, села или городки, бараки лагерные, погоду даже помню, – усмехнулся Спиридон Афанасьевич. – Вот, скажем, в тот день под Сталинградом, когда меня снарядом завалило, ветрено было, и дождик накрапывать собирался, или что осень, в какую мы с товарищем по лесу в Лотарингии блудили, сухая была. А вот цифры, фамилии, названия – те хуже, могу и напутать чего. Страх помню, голод, злобу – это вот да, ночью и то, бывало, кулаки сжимал, как давнее виделось. Сейчас-то уж проходить стало, редко бывает. На все равно, когда недавно в крае в госпитале лежал, сосед храпит рядом, а мне снится, что танки на меня идут или самолеты гудят. Трамвай вечером поздно гремит под окном, а надо мной самолеты летят, бомбы, как капли черные, падают… На фронте, когда к Сталинграду отступали, я бомбежку хуже всего переносил.

Когда стреляют, проще, свой снаряд или пулю ты никогда не услышишь, звук идет сзади, и если прожужжало – свистнуло, значит, не твое. А вот с бомбами хуже – там никогда не угадаешь, куда бежать, где прятаться. И хоть ты на ровном месте, хоть в траншее или блиндаже, чувство всегда поганое. Вот смотришь, как они заходят, начинают пикировать, потом от «лапотника», будто капельки, отделяются бомбы, визжат, все больше становятся, обхватишь голову руками, – Князев прижал ладони к седому ежику волос. – Вот так-то и лежишь, ждешь. Такое, хоть сколько лет проживи, не забудешь…