К своим, или Повести о солдатах

– А как для вас война началась, вы тогда на гражданке были, или в армии служили? – спросил я. – Страшно было, когда впервые мертвых людей рядом увидели? Вообще, расскажите о себе, кто вы, чем до войны занимались?

– Расскажу, – просто сказал Спиридон Афанасьевич. – Обещал ведь. Только давай выпьем сначала, чтоб мне проще начинать было. Давно хотелось кому-нибудь рассказать, вроде как в церкви исповедаться, о том, что мне испытать-пережить пришлось. Вот тянет и все, будто приказ от кого получил, а с выполнением его тяну, а это неправильно. Где я был да что видел, таких людей ты, может быть, уже и не встретишь больше. Не вру. Из того окружения, что в 41-м выходил, я за все время и в войну, и после войны ни одного человека не встречал, а ведь в нем многие тысячи оказались… Вот и подумай про то.

Тех, с кем я рос, с кем на войну пошел сейчас уже почти нет, а те, кто остался, сами себе не верят. Поют про светлый колхозный путь, да как хорошо раньше было. Будто если у них сейчас на хлебушко с маслом да на косушку есть, лебеды со жмыхом в пайке и не было никогда. Было, парень, было… И война, про которую они по школам детишкам рассказывают, не в 43-м началась, когда немцев погнали и они в армию пришли, а пораньше. Поют, как немцев били. Верно, били. А как они нас смертным боем лупили, про то не знают. А я знаю. Такое, парень, было – расскажи, не поверят…

Спиридон Афанасьевич взял со стола бутылку с самогоном, наклонил ее горлышко к своей стопке и, подержав ее в руке, отрешенно глядя куда-то за мою спину, поставил обратно на стол. Вздохнул, решительно разгладил пальцами правой руки свои кинжальные усы.

Глава первая

– Трупы людей у дороги я увидел первый раз, когда мне было пятнадцать лет, осенью 1932 года, – после этих слов Князев замолчал ненадолго, помял пальцами гладко выбритый подбородок и стал говорить спокойно и неторопливо, будто мерным солдатским шагом по былым временам пошел. – Потом я такую картину много раз повидал, но такого страха уже наверное никогда не испытывал, руки-ноги ходуном ходили. Были это казахи и взрослые и дети, у каких советская власть отобрала скот, а больше, как с него, кормиться им было нечем. Вот они и пошли из Казахстана мимо нашей деревни к городам большим, надеялись там, видать, коль не правду, так хоть еду какую-нибудь найти. Не себе, так детям.

Стучались они и к нам в дома, а то у калитки за забором стояли. Вдруг да кто что съестное подаст. Очисток картофельных, свёколку или морковку. А дать нам им было нечего. Последнее только что. Так тогда самому с голоду помереть, детей им уморить. На такое кто пойдет…

Выходили мы за село вслед за ними, трупы на снегу свежем хорошо видно было, взрослые побольше, дети поменьше. Хоронили их. Слухи ходили, что казахи поедают детей русских крестьян… Говорили, что у казашек есть золотые и серебряные украшения от прабабок ихних еще, которые они берегут для крайнего случая. Хотя куда уж крайней. Вот за эти цацки, которых и не было то часто, людей убивали. Случалось и за то только убивали, что казахи, чужие значит. Нет за ними ни силы, ни закона – отпору не дадут. Сволочи, что над слабым покуражиться любит, во всякой нации хватает, и в русской не меньше чем в других, я это точно знаю. Делились последним – тоже было. Всегда так бывает, когда человек слаб и защитить его некому. Я на это потом сам, ох как насмотрелся и на себе испробовал тоже.

Умом понимал я, что моей вины в смерти тех казахов нет, а сердце все одно болело, будто это я их жизни лишил или мог, да не спас. Вот говорю тебе сейчас об этом, чтобы ты понял, а сам понимаю, что ничего не выйдет. Кто такого не пережил, того, что я чувствовал, не почувствует. И слава Богу…

Пережить голод трудновато, но можно, но вот чего я тогда в свои 15 лет понять не мог, так это как мы оравой в двадцать человек при двух кормильцах не голодно жили, а вот когда Советская власть для блага народа учредила колхозы, о заплесневелом сухаре мечтать стали, обносились и обовшивели. Спрашивал о том взрослых, они молчали, а то и матюжком могли шугануть. Ну ладно, прошло то время. Уже в 1934 году жить стало немного полегче, молоть лебеду на лепешки и есть траву перестали, хотя с былой жизнью колхозную было и не сравнивать, а ведь и та у меня была совсем не легкая.