К вам обращаюсь, дамы и господа

Мы уходили из деревни как жалкие беженцы. Даже не заперли дверей нашего дома, осознавая всю тщетность этого. Турки крестьяне собрались вокруг наших домов как стервятники, почуявшие богатую добычу. Поскольку нам запретили продавать что-либо, а в Месопотамию мы должны были идти пешком, наше добро не представляло для нас никакой ценности. Несмотря на уверения Ремзи Сами-бея, никто не верил в обещание правительства хранить наше имущество под замком.

Больше всего мне было жаль оставлять выращенную в горшочке розовую гвоздику. Я полил её в последний раз и спрятал на крыше. Я бы попросил Шукри и Махмуда присмотреть за ней и за бобами во время моего отсутствия, но их окна и двери были затворены. Всякий отъезд порождает в человеке не только печаль, но и всепрощение. Мне хотелось пожать им руки и попрощаться, но они так и не вышли из дома.

По дороге в Трапезунд мы повстречали турецкую семью, по-видимому, направлявшуюся в деревню на летний отдых. Женщины, сидя верхом на ослах, держали своих младенцев на коленях, мужчины неспешным шагом шли рядом, обвязав потные шеи клетчатыми платками. Мне любопытно было узнать, как отнеслись к приказу о депортации простые люди, вроде этой семьи. Женщины закрылись чадрой, и я не видел их лиц, но печальные глаза мужчин, казалось, говорили: «К чему это? Неужели не хватит нам всем места, чтобы жить в мире? Вы не причиняли нам никакого вреда, и мы вам не желаем зла. Аллах с вами!»

Город был мёртв. Все магазины практически были закрыты, улицы опустели. Иногда встречались турки, молчаливые, унылые. Мы чуть не заплакали, увидев закрытые среди дня ставни нашей аптеки — нам никогда ещё не доводилось этого видеть. Бедный отец! О чём он думал, что делал теперь, когда у него отобрали аптеку?

Тетя Шогакат, сестра отца, жила в турецком квартале. Мы спускались по очень узкой улочке, как по винтовой лестнице на пляж. В этот призрачный закоулок, где веяло прохладой пещер и гнилостным запахом с моря, никогда не заглядывало солнце. Жизнь на этой турецкой улице была безрадостной и таинственной — решетчатые окна и изречения из Корана, высеченные на фасаде старого общественного источника. Мы увидели, как наполняют турчанки свои медные кувшины, по форме отличающиеся от христианских: горлышко у них было уже и длиннее. Они были закутаны в чадру, виднелись только окрашенные хной ногти. Они шли перед нами, стуча деревянными сандалиями, и по походке невозможно было определить, беззубые ли это старухи или красивые молодые девушки.

В конце этой похожей на овраг улицы, там, где она резко спускалась к пляжу, стоял дом тёти Шогакат. Всякий раз, как мы навещали тётку, тянуть за шнур звонка, торчащего из щели в стене, предоставлялось мне. Я дотянулся до шнура и дёрнул несколько раз. На другом конце шнура, в передней, раздался звонок.

— Это Вардануш, — сказала Нвард, услышав стук башмаков по мощёному булыжником двору.

Мы всегда определяли по стуку башмаков, кто идёт открывать дверь — тётя Шогакат или кто-либо из её дочерей. Вардануш, высокая плоскогрудая девушка с каштановыми волосами, в свои двадцать три года была ещё не замужем и считалась старой девой. Мы звали её «сестрица», потому что она была взрослой, и называть её просто по имени было бы непочтительно.

Вардануш открыла дверь и приветствовала нас без обычного радушия и улыбки. Глаза у неё покраснели, будто она плакала всю ночь. Ходить к ним в гости всегда было для нас, детей, истинным удовольствием. Этот возвышающийся над морем покосившийся домик казался нам таким уютным, солнечным и необычным. Огромные тыквы сорта «каштан» росли в обнесённом стеной дворе и на крыше сарайчика-прачечной. Позади дома был крошечный садик, предмет любви и забот хозяев. В нём умещались лишь два гранатовых и одно апельсиновое дерево, и попасть туда можно было только через люк в полу гостиной. По стенам комнат они развешивали ветки со спелыми апельсинами и гранатами. Они разводили шелковичных червей, ткали ковры и ходили на турецкие свадьбы по соседству. Всё, чем они занимались, казалось таким необычным и чудесным.

Мы, четверо детей, радостно и шумно вбежали в дом, неся на спинах свёрнутые по-солдатски одеяла. Отец, скрестив под собой ноги, сидел на тахте в гостиной.

— Здравствуй, папа! — весело поздоровались мы. Слёзы сверкнули в его глазах — он повернулся лицом к стене. Я никогда раньше не видел его слёз — весь его облик и то, как он отвернулся от нас, произвели тягостное впечатление. Лицо отца поросло седой щетиной, и он весь как-то съёжился, сломался.