К вам обращаюсь, дамы и господа

Наши математики надеялись получить право на французскую стипендию на конкурсных экзаменах, проводимых Alliance Française, чтобы изучать инженерное искусство в Ecole des Ponts et Chausses или даже в St. Cyr-е[43]. Но в математике я считался классическим тупицей. Внезапный скачок от арифметики к аналитической геометрии принёс мне несказанные мучения. Директором школы был известный математик — «армянский Пуанкаре» — и нас начиняли огромными дозами математики. Блестящие знатоки этого предмета чувствовали себя в школе хозяевами положения. Слушая, как они болтают о дифференциальных уравнениях и о ряде Фурье, я глубоко страдал от чувства собственной неполноценности.

Только двое ребят с литературными наклонностями — Ваграм и Ашот, одноклассники Оника, — могли ещё как-то сохранить свои позиции в школьной иерархии. Ваграм считался литературным гением, да и внешность у него была примечательная: большая курчавая голова, которую никогда не покрывала шапка, и свободно повязанный галстук, какие носили в то время в Латинском квартале. Он переводил для «Голоса народа», редактором которого был один из наших самых выдающихся поэтов, Достоевского, Максима Горького и Леонида Андреева. Сознавая своё превосходство, Ваграм всегда над кем-нибудь или чем-нибудь подтрунивал. Всякий раз при встрече он пристально разглядывал меня, но никогда не удостаивал беседы.

Ашот, красивый мечтатель, слыл Аполлоном нашей школы. Как молитвенник, носил он в кармане пиджака «Цветы зла» Бодлера и шептал про себя их мелодичные строки. Но я не читал ни Бодлера, ни Верлена, ни Малларме, ни Флобера, ни Пруста, и потому Ашот не проявлял ко мне интереса, хотя и не игнорировал так сознательно и жестоко, как Ваграм.

Я долго обдумывал, что же такое мне сделать, чтобы привлечь к себе внимание людей, доказать им, что я существую? Нужны были друзья, которые помогли бы мне уехать в Америку. Я стал заниматься бегом, чтобы принять участие в Армянской олимпиаде и выиграть медаль, — если стану чемпионом, какой-нибудь влиятельный и денежный поклонник лёгкой атлетики окажет мне покровительство. Начал боксом заниматься. Но от этого плана пришлось отказаться, потому что, я ещё больше исхудал и извёлся. Мне нужно было в день на две тысячи калорий больше, чем обеспечивал наш скудный рацион.

Отчаявшись, я решил выдать себя за поэта.

Поэтов уважали даже больше, чем атлетов и математиков. Моей непосредственной целью было обеспечить о себе хорошее мнение «Армянского агрономического общества», которое время от времени посылало бедных студентов в Америку изучать земледелие.

И вот как я стал поэтом. Напевал я русскую песенку о Днепре, которая всегда навевала яркую картину колышущихся в лунном свете пшеничных полей и медленно текущей широкой полноводной реки. Песенка привела меня в нужное настроение. Схватив бумагу и карандаш, я принялся сочинять стихотворение. Вначале я заявил, что хочу быть «красным маком на пшеничном поле, чашею для солнца». Затем пустился описывать всё, чем бы мне ещё хотелось стать, превращаясь попеременно то в сверчка, то в деревянный мостик, просёлочную дорогу, крестьянского мальчишку, маленький серебряный крестик на груди у босоногой девчушки. Слова шли сами. Я озаглавил стихи «Пожелание». Переписав начисто красивым почерком, я послал их редактору «Голоса народа», но никому об этом и словом не обмолвился.

В следующее воскресенье, когда мы вернулись с бойскаутской экскурсии на Принцевы острова, ко мне в возбуждении подбежали малыши с газетой:

— Твои стихи! Твои стихи!

Я не верил своим глазам. Вот же они, на первой странице, у всех на виду! Теперь, когда их напечатали, мне стало стыдно. Они казались глупыми и сентиментальными. Мне не хотелось выставлять свои чувства на всеобщее обозрение. Ребята смотрели на меня как на восьмое чудо света, вновь и вновь читая напечатанное в газете моё имя, словно оно стало их собственным, качали головами, вздыхали, пророчили, что я стану «великим человеком».

Когда на следующее утро я вошёл в класс, мои одноклассники захлопали в ладоши и закричали:

— Поэт идёт!

Некоторые даже повскакали с мест и комично поклонились. У меня стали гореть уши.

Что подумает Ваграм? Я вторгся в его владения, а ведь это он — поэт, избранник «Голоса народа». Мои стихи он сочтёт за пощёчину.

— Позволь поздравить тебя, — сказал Ваграм, протягивая мне руку. — Я начал читать твоё сочинение с… презрением, мысленно рвал его на куски, но закончил с уважением. Мне особенно понравились третья и четвёртая строки второй строфы.

— Ничего особенного, — сказал я, волнуясь и нервничая.

— Я бы не сказал, что стихотворение выдающееся. Тебе ещё много надо учиться.

— Конечно, — охотно согласился я.

— Но на меня оно произвело необычное впечатление. У меня появилось странное ощущение, будто я прочёл свою собственную вещь. Странно, не правда ли? Ты в точности выразил мои чувства. Можно пройтись с тобой?

Неужели это наш гордый, аристократичный Ваграм? Неужели он беседует со мной? Пока мы шли, он продолжал: