К западу от заката

Всю осень Скотт скучал по востоку. Ему не хватало листопада и дымки над лесом, появляющейся, когда дни становятся короче. Тосковал по угрюмым дождям, ранним сумеркам, белкам, торопливо запасающим орешки на зиму. На Западном побережье по-прежнему вовсю светило солнце, разливая жар над пальмами, машинами и бульварами. Знойные ветра дули со стороны пустыни, на склонах холмов загоралась трава – да просто карикатура на его любимое время года!

Осенью Принстон, с его неоготической архитектурой, особенно хорош. На закате старинные здания походили на монастыри благодаря узким окнам, отражающим последние лучи. Если прогуляться по дворику, когда колокол прозвонит четверть часа и ласточки закружат над башней, можно представить, что попал в Англию сто– или двухсотлетней давности. Возможно, дело было в восприимчивости Скотта или в его усталости… Так или иначе, никакого очарования в помпезной, вечно строящейся Калифорнии он не находил.

Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе строили из кирпича, учебные здания представляли собой голые коробки. Даже футбольный стадион был новым – бетонный «Колизей», оставшийся от Олимпиады в 1932-м, явно слишком большой. По субботам Скотт с Шейлой смешивались с толпой студентов, брали дешевые билеты и шли смотреть на Кенни Вашингтона[77]. В школе Скотт играл во втором составе, квотербеком, маленьким, но юрким и с сильным пасом. Одним из его заветных воспоминаний был пасмурный ноябрьский день в Гротоне[78], когда он вышел на замену и повел команду Ньюмана[79] к победе, вырвав ее в последние минуты матча.

Скотту сильно доставалось, когда раз за разом он прорывался к воротам соперника. Защитники наваливались на него гурьбой и дубасили. И, как выяснилось в раздевалке, то, что Скотт сначала принял за трещину, оказалось переломом ребра. Несмотря на то что поначалу отношения с однокашниками не складывались, тот матч вознес его в их глазах. И хотя в Принстоне Скотта из команды вывели из-за небольшого роста, он навсегда сохранил благоговение перед героическим духом этого спорта и теми, кто играл бесстрашно и красиво.

Как единственный негр в студенческой команде, за пределами поля Кенни Вашингтон постоянно подвергался и нападкам, и нападениям, но никогда не жаловался университетскому начальству на обидчиков. Он и сам мог постоять за себя, работая локтями на матче, опрокидывая защитников, врезаясь в линию полузащитников на другом конце поля и сбивая с ног квотербека. Скотт хотел, чтобы и Шейла прочувствовала, насколько выдающийся игрок перед ними, но та была равнодушна к игре. Она ходила, только чтобы провести время с ним.

С тех пор как она разорвала помолвку, оба старались проводить больше времени вместе. Скотт не привык встречаться с работающей женщиной, приходилось вечно ждать, пока она закончит свои дела. А расписание у Шейлы было плотное – она то и дело куда-то ездила. По работе ей часто приходилось уезжать за город, так что они смаковали редкие свободные выходные, как настоящие супруги: просыпались поздно, завтракали на балконе Шейлы. Скотт проводил в ее доме больше времени, чем у себя в «Садах», хотя, если не считать того, что Шейла выделила ему новую зубную щетку и ящик в платяном шкафу, он все еще оставался гостем. Правила приличия ее газеты были такими же, как на студии: Скотт мог сопровождать ее на премьеры и церемонии награждения, но ему вход туда был заказан.

Шейла и сама этого не хотела или, во всяком случае, говорила так. Будто эта невиданная щедрость была бы ей в убыток. Ей нравилось жить одной, и она считала само собой разумеющимся, что Скотту тоже. Шейла ошибалась, однако за несколько лет он успел привыкнуть к вынужденному затворничеству. А свой угол помогал не смешивать старую и новую жизни. Втайне Скотт даже чувствовал облегчение от того, что не надо прятать от нее бутылки. И все же нежелание Шейлы жить вместе, так же как и то, что она не снимала бюстгальтер в минуты близости, беспокоило его, будто она что-то скрывала.