К западу от заката

Скотт хотел было сказать, что в последнее время исправлялся, но знал, что лучше не прекословить.

– Я понимаю, человека не поменяешь. Будь добр, на этот раз береги себя, пожалуйста. Не могу видеть тебя таким.

И почему он обязан беспокоиться о ком-то, кто беспокоился о нем самом? Любому другому можно было бы соврать.

– Постараюсь, – сказал Скотт и тут же об этом пожалел.

К утру просьба Шейлы приобрела весомость пророчества, витавшего над их головами во время прощального поцелуя и преследовавшего Скотта даже на самолетном трапе. Впрочем, когда самолет оставил позади горы и внизу потянулась непроходимая пустыня, оно постепенно развеялось, и Скотт смог сосредоточиться на предстоящей дороге, будто в те долгие часы, что предстояло провести в воздухе, в его голове мог бы родиться блестящий план. Но, не зная, в каком состоянии Зельда, об этом и думать было нечего. Скотти, наверное, будет держаться особняком, как всегда, давая родителям время побыть вдвоем. Скотт взял с собой сценарий в надежде еще до Пасхи телеграфировать Стромбергу о том, что закончил. Однако не работал, а разглядывал кабину и делал заметки о пассажирах. Солт-Лейк-Сити, Денвер, Омаха. Самолет резиновым мячиком скакал через весь континент, стюардессы при каждой дозаправке пополняли запасы сэндвичей и свежих газет, помогали разложить спальные места. Боясь пролить лекарство, Скотт отпил две столовые ложки снотворного прямо из бутылочки и в считаные минуты отключился. Его разбудили перед самым Балтимором, в иллюминаторы били рассветные лучи. Скотт потягивал кофе, думал о Шейле, которая еще спит на голливудских холмах, и молил, чтобы перелет наконец закончился.

Скотти ждала его на вокзале. На ней была модная тельняшка, какой Скотт у дочери еще не видел. Выбрать, конечно, помогла жена Обера, Энн.

– Какая ты элегантная! – сказал он, положив руки на плечи дочери. – Напомни поблагодарить ее. Как твоя латынь?

– Bonum.

– Bene factum![106] Говорю тебе, летом она придется очень кстати.

– Разве что встречу симпатичного кардинала.

– Кстати, маме ни слова! Ты написала ей, как я просил?

– Да, пап, – ответила Скотти угрюмо.

– Не говори так, будто это обуза. Письмо в месяц – не слишком обременительно.

– Написать мне нетрудно. Дело в ее ответах. Она тебе сообщила, что намерена кататься на велосипеде по Провансу?

– Нет, – ответил Скотт, надеясь, что дочь шутит.

– Написала, что поедет туда осенью с какой-то женщиной из больницы. И будут жить в шато.

– Мама запуталась.

– Это я поняла.

– Доктор пишет, что не отпустит ее больше без присмотра. Похоже, у них там что-то случилось за это время.

– Похоже на то. Так она не едет в Прованс?

– Нет. Но сиделку к ней приставят.

– Боже.

– Думаю, это не так уж плохо.

Скотт понимал озабоченность дочери. Еще один посторонний – еще один свидетель их незавидного положения. Он не стал упоминать, сколько за это приходится доплачивать.

Когда поезд подошел, Скотт подхватил сумку дочери и занес ее в вагон вместе со своей, хотя знал, что не стоит этого делать. Ехать им предстояло вдоль побережья, так что он выбрал места на левой половине вагона, откуда будет удобно глядеть на сменяющие друг друга бухты и прибрежные болотца. Наступило время отлива, по обнаженному песку вышагивали чайки. Оказалось, что рыбацкая хижина, которую Скотт приметил в прошлый раз, сгорела. Скотти сидела молча и переписывала таблицы глаголов, пока он сам листал «Колльерс». В отношениях отца и дочери наступил момент, когда они виделись только по праздникам, а их жизни редко пересекались. Скотти была хорошим спутником, наблюдательным и остроумным, но он часто ощущал, как отдаляет их друг от друга время, проведенное порознь, ей словно не было до него дела. И дальше будет только хуже. Этой осенью Скотти уедет в колледж.

– Не хочешь почитать? – спросил он, доставая сценарий. – Только пообещай не жалеть меня.

– Обещаю. Его уже кто-нибудь видел?

– Ты первая.

Она спрятала тетрадку по латыни и, вооружившись карандашом, склонилась над страницами, как редактор, иногда над чем-то посмеиваясь или задумчиво хмурясь. Потом Скотти выпрямилась и заработала карандашом. Как и любому ребенку, ей хотелось поисправлять ошибки взрослых. Скотт почел за лучшее спрятаться за журналом и просматривать очередную статью о кризисе в Европе. Изредка он поднимал глаза на дочь, чтобы узнать, сколько она уже прочитала. Хорошо бы она учебники с таким рвением изучала. Впрочем, в ее возрасте он сам был не усерднее. Да что там, куда менее! Почти весь второй курс Принстона он ночи напролет самозабвенно писал пьесы. Больше всего Скотт хотел уберечь ее от своих ошибок.

Когда Скотти перелистнула последнюю страницу, он сделал вид, что ничего не заметил. Дочь легонько похлопала его по ноге.

– И чем все закончится?

– А чем, по-твоему, должно?

– У любовных историй бывает всего две развязки.

– Это какие же?

– Любовь до гроба или разбитое сердце.

Если дочь что и переняла от него, то это любовь ко всевозможным историям. Спор о том, как развивать сюжет, был в самом разгаре, когда по вагону пошел проводник.

– Норфолк, следующая Норфолк!