Ка: Дарр Дубраули в руинах Имра

Он указывает и на такое удивительное проявление ее симпатических способностей: если Анна прикасалась к одной из двух амбротипий[91], которые часто носила при себе, она сразу могла определить, который из мужчин изображен на ней, хотя рамки и футляры были одинаковыми. Пастор знал обоих: учил их грамоте в детстве, молился с ними тем утром, когда они отправились в свою часть, в день, когда сделаны были эти портреты. Она касалась изображенных лиц, пишет преподобный, так нежно, как мать касается глаз спящего ребенка. Он не мог тогда знать — сама Анна Кун едва ли это знала, — что без Вороны, оказавшейся рядом, Вороны, перегруженной нежеланными историями, она не смогла бы узнать истинные обстоятельства смерти и посмертия двух мужчин, запертых в деревянных, обитых бархатом ящиках.

Исход зимы. Голые, черные деревья окутал густой туман, поднявшийся от расцвеченной белыми полосами черной земли. Дарр Дубраули смотрел с высокой ветки, куда бы лучше полететь, и не видел ничего хорошего. Ниоткуда не слышно было вороньих кличей. Словно в этот миг он оказался единственной Вороной во всем мире. Переступая лапами по ветке, он повернул голову и заметил алое пятно среди молодых деревьев у речки.

Костер. Кто бы мог там развести огонь? Некоторое время Дарр просто смотрел, но костерок ни угасал, ни разгорался. Дарр почувствовал, как распахнулись его крылья. Он аккуратно сложил их, но крылья раскрылись вновь, словно понимали, куда ему нужно лететь, даже если он сам этого еще не понял. Но разве его это дело? Нет, не его.

Он сорвался с ветки и полетел к роще.

Оба сидели так же, как и прежде, смотрели в огонь своего воображаемого костра (Дарр Дубраули был уверен, что может без всякого вреда пролететь прямо сквозь него); костер не давал тепла, не для тепла он был нужен. Ворону они не заметили. Мужчины говорили по очереди, но не смотрели друг другу в глаза. С высокой ветки Дарр перебрался на нижнюю, а потом на пенек рядом.

Их языка он тогда не знал: это не было ни наречие Одноухого, ни язык Святых. Но они говорили, и смысл просачивался в него, и Дарр видел то, о чем они говорили. Словно уже столько раз побывал на полях битв, что мог видеть, не слыша.

Меня привалило лафетом, когда он перевернулся. Лошадь понесла, тащила его за собой. Запутался в поводьях, затоптала меня, на ноги упала пушка. Другие бежали мимо, не остановились, бежали, бросили меня там умирать и других тоже.

Примерно так; Дарр Дубраули может лишь дать мне несколько подсказок. Призрак у костра говорил тихо, сидел неподвижно, словно повторял это уже много раз, словно сам и был только этим рассказом.

Сколько мог, кричал, звал на помощь, просил воды, кровь булькала в горле, южане перепрыгивали через меня, гнались за нами, за ними, один мне на лицо наступил, другой ткнул штыком, до сих пор его вижу, зубы во рту, старик, шляпа мятая, вижу ее.

Он говорил, а Дарр Дубраули видел, как раны появляются на его теле, стоило о них упомянуть: вот глаз вывалился из глазницы под весом сапога, вот открылась кровавая дыра в груди. Раны появлялись и тут же исчезали.

А потом он замолчал, если вообще говорил. Мысли Дарра прояснились. Тогда начал другой.

Отослали шурина, а обещали, вместе служить будем, офицер сволочь, в патруль послал со взводом черномазых, а я же капрал только, никогда таких раньше не видел и с ними не говорил, отправили искать мертвых да хоронить. Южане нас поймали, на глазах у меня черномазых повесили, а те рыдали в голос, здоровыми ножами им причиндалы отрезали, кровь течет, потом меня застрелили, хоть я Господом Иисусом просил, пощадите, головой вниз в ручей меня швырнули. Там и лежу до сих пор.

Короткий, сумрачный день клонился к вечеру. В темноте костер не разгорелся, а поблек. Дарр Дубраули чувствовал отторжение, будто эти двое вложили в него что-то, от чего он не мог избавиться. Он отвернулся от них, отряхнулся, снова и снова, как его давным-давно научила Мать. Через некоторое время он обернулся — показать, что он им не вещь. Когда он посмотрел снова, оба уже уходили прочь меж черными деревьями.