Кабахи

— Реваз, мой милый, мой дорогой, поверь мне, послушайся меня! Так будет лучше, гораздо лучше! И отца моего тоже слушайся. Он снова тебя полюбит, и все будет хорошо. А теперь я пойду домой, Реваз, а то еще кто-нибудь увидит нас вместе — и, если отцу скажут, что мы здесь с тобой встречались и разговаривали, я просто не знаю, что он сделает. — Девушка наполняла кувшин и смотрела снизу вверх на парня, поднявшегося снова на арбу. — Что мне делать, ну что мне делать, ума не приложу!..

Реваз удобно уселся на передке, подобрал вожжи и сказал девушке, уже повернувшей к дому:

— Ладно, буду слушаться твоего отца и постараюсь даже верить ему. А тебе вот какой даю наказ: как только солнышко высоко поднимется и прижмет жара, чтобы ты не смела выходить на солнцепек: сиди дома или под деревом, в тени. И постарайся хоть изредка показываться мне на глаза — иначе я буду приходить к вам в сад, даже если твой отец обнесет его каменной стеной, как замок Ираклия.

4

На шоссе показалась нагруженная сеном арба, и старики, собравшиеся у заглохшего родника, оживились.

Зурия, приставив ладонь козырьком к реденьким бровям, смотрел на буйволов, медленно тянувших арбу по дороге.

— Здорово поработали! Эх, молодость, молодость! Дорого бы я дал, чтобы поспать сейчас на свежем воздухе, в горах!

— Поручи Годердзи любое дело — или одолеет его, или ляжет костьми.

— А сон в горах сладкий, это правда, — согласился с Зурией крикун Габруа. — Я тоже в молодости не раз бывал на Пиримзисе. Стоит там граб посреди луга, старый граб. Мы около него ставили шалаш. Ух и спалось же под этим грабом, ребята! Бывало, навалишь побольше сена, ляжешь, и сверху тоже сеном прикроешься. В траве цветов разных — гибель, и дух от этого сена идет такой, что вдохнешь — и опьянеешь, словно от доброго старого вина. Не успеешь голову положить на изголовье, как уже спишь сладким сном.

— Если бы сено могло усыплять, зимой скотина в стойлах день и ночь глаз бы не размыкала, — хихикнул Ефрем.

— Ты, Ефрем, разве что в глине своей сладко уснешь, — глянул на гончара сидевший рядом Лурджана.

— От глины сон крепкий, что верно, то верно! Кто лег в нее, тот уж больше не просыпался, этого не бывало, — усердно набивая самосадом чубук, проговорил Хатилеция.

— Я не про такой сон говорю, — обиделся Габруа. — Спроси хоть Лурджану, как спится в горах.

— Было б сено — и в поле уснешь как нельзя лучше, зачем тебе горы? — сказал Саба.

— Нет, брат, горы — это горы, летом в горах ночевать — совсем другое дело! — возразил Лурджана. — Вечером мы рано не ложились, правда, Габро? Долго сидели у огня, рассказывали сказки да были… А потом — на боковую. Ночь хороша, а утро еще того лучше. Вылезем, бывало, утром из шалаша, спустимся на речку, ополоснем лицо студеной водицей и такую силу в руках почуем, что еще до завтрака семь-восемь рядов прокосим…

— Мудрено ли — небось Годердзи роздыху не давал. Как попрет впереди, все равно что кабан через заросли, попробуй отстань!

— При чем тут Годердзи? — удивился Габруа. — Нас самих охота разбирала, так и тянуло к работе.

— Отчего же ты в этом году не поехал в горы, Габруа? Видно, тебе летом и на своем балконе хорошо спится.

Габруа насупился:

— Чего мне на старости лет туда-сюда таскаться! Давно уж прошло мое время.

— А ну-ка, пусть Ефрем кликнет — сразу арбу запряжешь!

— Ты ко мне, Датия, перестань цепляться. Я у тебя прямо как бельмо на глазу. Вот будешь в моих годах, тогда со мной разговаривай.

— Десять лет от тебя это слышу, — посмеивался Датия Коротыш. — Так что выходит, с прошлого рождества я уже в твоих годах.

— Годердзи постарше тебя, и намного, — рассердился Зурия, — однако же дома не отсиживается. Чего ты дожидаешься? Ефрем-то твой, видишь, перестал посуду лепить. А у нас народу не хватает!

— Кто тебя спрашивает, когда и куда мне ехать и надо ли мне дома сидеть! — раскричался Габруа. — Что ты мне за указчик? Стоял я когда-нибудь у твоих дверей с протянутой рукой? Заладил — Ефремова посуда, Ефремова посуда… Нашелся второй Годердзи! Мне уже давно за шестой десяток перевалило, я минимум вырабатывать больше не обязан. Что вы ко мне пристали — захочу, выйду на работу, а нет, так не выйду!

— А почему же мы-то работаем-надрываемся? — Саба выковырял кончиком палки камешек из земли и отшвырнул его на дорогу.

— Вольно ж вам с ума сходить, — буркнул Габруа, глядя на подъехавшую арбу.

Аробщик поздоровался с собравшимися и соскочил с арбы. Вытащив из-за отворота войлочной шапочки вдесятеро сложенный кусок газетной бумаги, он оторвал клочок на цигарку.

— Дай табачку завернуть, дядя Ило, а то мочи нет, как хочется затянуться. Папиросы у меня вышли, не курил с самого полдника.

— Много накосили? Кончаете уже, Ника? — спросил Гига.

— Где там — кончаем! Трава — по пояс, густая, не продерешься. Думаю, до конца августа не управимся, даже если очень крепко поработаем.

— До конца августа? — удивился Лурджана и задумался. — Да, знатная, выходит, уродилась нынче трава!

— Такая, что нахвалиться не можем.

— Косцов мало поехало, до самой осени провозятся, — шамкал Зурия.

— Когда назад собираешься, Ника?