Кабахи

Реваза неприятно кольнуло в сердце. Он поднялся с земли, сел рядом на поваленном стволе дерева и зажал руки между коленями. Деланную веселость сразу как бы стерло с его лица. Брови сдвинулись и словно переломились.

— Ты тоже думаешь, что это я взорвал ваш гараж?

Девушка бросила быстрый взгляд на парня, удивленная его внезапно изменившимся голосом. Потом снова отвернулась и стала глядеть на воду.

Ручей еле слышно журчал, пробираясь между корней акации и ветлы, плещась среди прибрежных зарослей спорыша. Листья журавельника, свисая с тонких стеблей, казалось, подставляли вытянутые шейки ласке бегущих чередой крохотных волн.

Мимо проплыли вереницей утки. Их беспечное кряканье вызвало в девушке легкую зависть.

— Значит, ты веришь, что я взорвал ваш гараж?

Девушка плотнее натянула на плечи шаль, съежилась под нею.

— Почему ты молчишь? Говори: ты веришь, что это я устроил взрыв?

Девушка закрыла глаза исхудалыми пальцами и уткнулась лицом в колени.

— Собака-то чем была виновата, что она тебе сделала? — Слово за словом просачивалось сквозь тонкие пальцы. — Ведь это я ее вырастила. Она была совсем крошечная, когда отец привел ее. Я кормила щеночка размоченным в молоке хлебом, разбивала для него камнем кости, сама варила ему похлебку… Мой Кедана, славный мой пес…

— Значит, ты считаешь, что я вор и разбойник?

— Что вор — нет, в это я никогда не верила. Мне и в голову не могло бы прийти, что ты способен украсть. Я тогда же это тебе говорила. Но зачем ты Кедану, зачем собаку мою убил? Скажем, отец тебя обидел — но при чем тут была Кедана?

Сидел Реваз и с жалостью смотрел на вздрагивающие от рыданий худенькие девичьи плечи. Раз-другой он поправил сползшую с них шаль, а потом снова зажал руки между коленями.

— Знаешь, я готов уже подумать, что твой отец сам взорвал свой гараж, чтобы взвалить вину на меня.

Девушка подняла голову и посмотрела на Реваза изумленными глазами:

— Мстишь мне, Реваз? Но зачем так подло? Если смерти моей захотел, уж лучше достань еще одну шашку динамита… Забыл, как отец житья не давал секретарю райкома, чтобы тебя не сажали в тюрьму, а только сняли с бригадирства и на этом бы успокоились?

— Я твоего отца знаю с детства. Раз уж не получилось то, что было задумано, он не стал упрямиться, поплыл по течению. Ну, а главного все-таки добился: из правления меня выставил, и как бригадир я на пути у него не стою… Но я, как говорится, все тот же Фома и все в той же овчине. Не надо мне от него бригады. Записан за мной лично виноградник — буду его обрабатывать. И от других дел уклоняться не стану. Но я буду не я, если не положу конец проделкам твоего отца, и медлить не буду, дай бог, чтобы так же скоро погибли все твои недруги. И дядюшка твой получит по заслугам. И этот рыжий шакал, что поет в райкоме на один голос, а при твоем отце — на другой. А ты перестань без конца точить слезы. Добытое нечестным путем уносит ветер. Собаку мне жаль, но ее теперь уж не воскресишь! Согласен с тобой — зверски поступил тот, кто все это устроил. Но отец твой выстроит другой гараж, еще лучше прежнего, и машину в него новую поставит. Так о чем же горевать? Право, не о чем! Ну, и перестань слезы лить. Вот я пришел к тебе в гости, в этакую даль, а ты, вместо того чтобы радоваться, плачешь. Вставай, покажи мне хоть раз, какая ты будешь хозяйка, когда выйдешь замуж.

Девушка затихла, а потом и совсем перестала плакать.

— Когда думаешь вернуться домой?

— Не знаю.

— По мне, так здесь лучше. Здесь нам с тобой легче видеться.

— Если бы ты хотел со мной видеться, не сделал бы того, что сделано.

— Я-то тут ни при чем. А кем это сделано — что ж, не скажу: «Пусть отсохнет у него рука». Добро не по чести добытое… Да и собака была не бог весть какое сокровище — даже ребятишкам и женщинам не давала прохода, и не только у себя во дворе, а и на дороге.

— Я помню времена, когда у нашего каштана ветви были золотые, и росли на них изумрудные орехи…

Девушка, закрыв лицо руками, шла по направлению к винограднику. Шаль сползла с ее плеч и упала в траву. Реваз наклонился, поднял ее. И, распрямившись, заметил: с противоположного конца виноградника по тропинке навстречу им бежала женщина. Бывший бригадир понял, кто это, повесил шаль на ограду и повернул назад.

5

Во дворе никого не было видно.

Шавлего еще раз постучал в калитку и бросил взгляд на балкон, тонущий в вечернем сумраке.

В саду показалась женская фигура.

— Русудан дома? — спросил Шавлего, когда калитка открылась перед ним.

— Еще не возвращалась. Заходите.

Шавлего неловко вертел в руках за спиной соломенную шляпу.

Девушка, запахивая одной рукой на груди ворот длинного халата, другой потянула на себя калитку.

— Подождите. Она скоро придет.

Голос у нее был грудной, мягкий, бархатистый.

Шавлего колебался.

— Я, пожалуй, зайду попозже.

— Если вы боитесь соскучиться в моем обществе…

Лукавые искорки в глазах девушки придали Шавлего смелости. Улыбнувшись ей в ответ, он вошел во двор.

— Я принесу еще стул, — сказала девушка.