Кабахи

Шавлего пошел по заросшему травой высокому, скалистому, берегу Алазани. Река, вздувшаяся после дождей, текла мутным потоком; она затопила большую часть каменистого русла. С глухим, низким, басовитым гудением катилась она по широкому своему ложу.

Под большим дубом балагурили и хохотали Надувной с ребятами. Они сидели или полулежали на корягах, на валунах, на расстеленных пальто и время от времени, заходясь смехом, хлопали себя по бокам и по коленям.

— Ох, чтоб твоей матери по тебе не плакать, Надувной!

— Перестань, все нутро вывернул — куска проглотить не сможем!

— Ой, чтоб тебе сгинуть и пропасть! — по-женски замахал на него руками сын Тонике.

Шакрия, заметив приближающегося Шавлего, тотчас замолчал, словно язык проглотил.

Парни поздоровались с подошедшим и попросили его — пусть заставит Надувного продолжать.

— Все смолол, вот только не рассказал, что вчера во сне видел.

— А может, ему ничего и не снилось? — улыбнулся Шавлего.

— Как не снилось — вот дядя Софром ему приснился.

Только сейчас заметил Шавлего притулившегося у корней дуба, закутанного в старую грязную шинель человека с костылем. Лицо у хромого было хмурое, голова ушла в плечи, точно у нахохленного воробья, безбровые, водянистые глаза злобно смотрели на Шакрию, этаким чертом восседавшего на большом камне в сторонке от костра.

— Что полыцик Гига сказал — когда он подойдет? — спросил Махаре.

— Пока вы там все устроите, говорит, я и подоспею, — отвечал Шавлего.

Все так и покатились со смеху.

Теперь Софром устремил пронзительный взор на Махаре.

Сначала Шавлего удивился — над чем смеются ребята? — а потом вспомнил о непримиримой, извечной вражде между Софромом и полыциком Гигой и сам улыбнулся.

Софрома в Чалиспири прозвали Злыднем и Змеиным жалом. Считалось, что из-за его клеветнических обвинений в свое время пострадало несколько ни в чем не повинных семей. Некоторые злоречивые люди настойчиво утверждали, что и сейчас от него добра не надо ждать. И все село смотрело на этого человека с отвращением.

Однажды ночью кто-то поджег его дом. Все его достояние, ценную обстановку пожрал огонь. Сам он еле выбрался из горящего дома в одном белье. Разбуженный пожаром, очумев от страха, он выбросился спросонья с балкона второго этажа и сломал себе ногу. На его крики и вопли сбежалась вся деревня. Люди стояли словно вкопанные и смотрели, как извивались, взлетая к небу, рыжие змеи входящего в силу пламени.

Пока не обрушилась крыша и не погребла под собой весь дом, ни один человек даже близко не подошел.

Первым спохватился дядя Фома:

— Сам-то цел ли, не повредил ли себе чего?

Только тогда Годердзи, стоявший с хмурым, неприязненным видом, неохотно двинулся с места, а за ним последовали садовник Фома и еще несколько человек.

В больнице Софром лежал недолго и вышел оттуда с костылем, охромел. А полыцик Гига твердит:

— Вор он, мошенник, говорю вам! Симулянт! Ради пенсии прикинулся хромым. А по ночам ходит без костыля и ворует чужих кур. Однажды пошел я к нему, отколотить хотел, а его нет дома. Гляжу — в этой его берлоге, в амбаре, что уцелел во время пожара, полно куриного пуха.

— Ну, что за сон тебе приснился, Шакри?

Надувной застеснялся.

— Ничего особенного, Шавлего. Вот дядю Софрома во сне видел.

Софром с трудом повернул голову к Шавлего. В бесцветных, словно заледенелых его глазах мелькнуло подобие улыбки.

— Ну говори уж, говори, что снилось. — Теперь уже хромой сам заинтересовался. — Правда, язык у тебя дрянной, как и у твоего деда. Значит, меня видел во сне? Ну, так что же со мной было, Надувной? Чем смешить всех этих молокососов, не лучше ли сон про меня мне же и рассказать?

— Расскажи ему, Шакри!

— Ну ладно, рассказывай уж, не томи нас, Надувной.

Шакрия отодвинул свой камень подальше от костра и посмотрел дружелюбным, даже теплым взглядом прямо в лицо Злыдню, в глазах которого нет-нет да и вспыхивала плохо скрытая злоба.

— Видел я, будто бы мы с тобой, дядя Софром, померли и были похоронены. — Рассказывал свои истории Надувной с самым серьезным видом, даже никогда не улыбался. — Закопали, значит, в землю обоих, и в ту же ночь ангелы представили нас к божьему престолу — совсем голыми, в чем мать родила. Врут художники, когда рисуют бога с густыми усами и бородой. На поверку-то он оказался бритым, без бороды, а усы у него были как у Гитлера, под самыми ноздрями… Так вот, стоим мы с тобой — оба голые, ничего на нас не надето, никакого лоскутка… Гляжу по сторонам, вижу — и другие все голые и выглядят как-то странно. Думаю: видно, они одного набора, в один и тот же день похоронены. Ангел, который нас привел, подходит и шепчет мне на ухо:

«Не удивляйся, все тут имеют вид сообразный своему ремеслу. Вон тот, у которого голова с алавердский купол величиной, — шахматист. Рядом, видишь, у одного руки и ступни как лопаты — это пловец. А другой, с крохотной головкой и толстенными икрами и ляжками, — футболист. А там, видишь, один совсем вроде без головы, зато с длинными-предлинными ногами, — это танцовщик. Первыми к богу подойдут они».

Оказывается, и там, как и у нас на земле, спортсмены больше всех в почете.