Кабахи

Больше всех удивлялся Хатилеция: бросит занозистую шутку, заставит собутыльников задыхаться от смеха, а у Закро словно уши залиты чугуном. Чуял хитрец гончар, в чем тут дело, но всего до конца не знал, скажем, того, что победный день, увенчавший борьбу с болотом, стал днем поражения для непобедимого борца. С тех пор неотвязно преследует Закро эта картина — осыпавшаяся стенка канала и те двое наверху, над ним. Он явственно видит, как пробираются по крепкой обветренной шее нежные, длинные, чуть тронутые загаром пальцы. Как они долго шарят по отвороту рубашки, ища пуговицу и петлю, — как будто их трудно найти! — как упрямится, сопротивляясь им, воротничок — как будто его так уж трудно застегнуть! А пальцы, эти красивые, мягкие, заботливые пальцы, тихонько, застенчиво, но упорно продвигаются от треугольного выреза на груди к шее… В такие минуты Закро становился мрачнее тучи, крепко зажмуривал глаза и, уронив голову на грудь, с силой тер себе лоб.

Он едва слышал визг гармоники, которому вторил негромкий перестук барабана. Барабанщик Гигола, широко распахнув рот, хрипло напевал на мотив «баяти»:

Ветер, вей издалека,
Имя мне — малыш Ника.
Потрепал я Сагареджо,
Велисдихе — жди пока!

Огромный, распухший, заплывший жиром от постоянного застольного сидения, он после каждого куплета обрушивался на барабан так, что казалось, целый эскадрон скачет по мостовой.

Варлам вытащил из кармана сторублевку и сунул ее под шапку усердного певца-барабанщика. У него был радостный день: благополучно закончилась опись в магазине, и он справлял магарыч. Валериан, не побоявшись холодной воды, порыбачил на Алазани и украсил стол своего закадычного друга рыбкой «цоцхали».

Бухгалтер-ревизор, худой, сухощавый, со сморщенным, как подсохшая виноградина, лицом, уписывал паштет, изготовленный специально для него. На удивление быстро двигались беззубые челюсти. Крючковатый нос и острый, словно задранный к небу подбородок ритмично сходились и расходились.

Хатилеция поднес гостю только что зажаренный шашлык.

Ревизор поблагодарил и замотал головой: не сегодня-завтра вставлю зубы и тогда буду есть шашлыки, а пока… От вина же отказался наотрез.

Уже слегка захмелевший гончар обиделся:

— Что ж ты, добрый человек, так, всухую, и собираешься глотать эту свою мешанину? Хорошо еще, что нос с подбородком у тебя не стальные, а то все лицо опалило бы искрами от такого кресала!

Лео скосил глаза на Хатилецию, потом — на бухгалтера-ревизора и, не удержавшись, захихикал.

Барабанщик Гигола разразился мужественным хохотом.

Варлам был явно недоволен. Остальные тоже рассердились на гончара.

С соседних столиков бросали косые взгляды.

Лишь Закро по-прежнему сидел погруженный в свои мысли. Сидел, не отрывая взгляда от резьбы на старинном опорном столбе посередине зала.

Вдруг в столовую ворвался Реваз:

— Налей мне чачи!

Купрача искоса глянул на него, молча достал из-под прилавка бутылку и наполнил стопку.

Реваз осушил ее одним глотком.

— Еще налей.

Купрача налил.

Реваз мигом осушил и эту.

— Еще!

Купрача налил.

— Наливай!

Купрача налил.

Реваз с размаху поставил стопку на прилавок, с шумом вздохнул и уставился мутными глазами на Купрачу.

Долго смотрел.

— Налить еще?

Реваз молча направился к двери.

Тут в Хатилецию словно бес вселился. Он наклонился к Гиголе и засунул пучки щетины, которые почему-то называл усами, прямо в огромное, как блюдце, ухо барабанщика.

— Вон смотри — этот человек в четвертый раз сегодня приходит. Пьет водку и не платит. Непутевый. Видишь, как он уходит украдкой?

Гигола бывший уже изрядно под хмельком, приглушил свои барабан, посмотрел вслед Ревазу, Что-то в нем не понравилось барабанщику. Он обозлился на заведующего столовой. Струсил! Купрача струсил! Гигола тут же решил отличиться перед ним и заодно преподнести сюрприз сотрапезникам. Сунув барабан под мышку, он широкими шагами пересек зал и преградил путь бывшему бригадиру.

— Вах, это что за такие штуки — видали вы в наше время такое? Там тебе атомная энергия, а тут водку пьют и не платят.

Реваз медленно, очень медленно поднял голову, без всякого интереса оглядел эту высившуюся перед ним гору человеческого мяса и, не проронив ни слова, продолжал путь.

Тогда Гигола, сдвинув кустистые брови, толкнул его так, что тот опрокинулся спиной на прилавок, а сам встал над ним и загудел сверху:

— В Гори и в Ортачала приходилось играть, Сигнах и Авлабар исходил вдоль и поперек, Гурджаани и Велисцихе для меня… — Но не договорил: выронив барабан, взмахнул обеими руками, как взлетающий коршун, пробежал, пятясь, несколько шагов, налетел на какой-то уставленный яствами стол, опрокинул его и вместе со всеми блюдами и бутылками грохнулся на пол.

Реваз стоял перед прилавком, расставив ноги, готовый к броску, сжимая огромные кулаки, и ждал.

Зал на мгновение словно окаменел. В напряженном молчании кто-то не удержался от озорной выходки — протянул полный стакан валявшемуся на полу барабанщику:

— Аллаверды к тебе, Гигол-джан!